Затем чтобы жить — недостаточно, выжить — как раз:
полчашки горячей похлёбки из сладкого перца
и лука, сторожка — приют, не приют — но каркас
для куба тепла, где двоим-то не хватит погреться.
Ещё существует — чуть вглубь, по дороге в клозет —
недрёманный глаз, совладелица жизни, мегера,
от коей за пазухой прячет две тысячи лет
от пота и бронзы ветшающий томик Гомера.
Мушиная слизь на извёстке, скрипучий топчан,
внушающий мысли о собственном скудном здоровье
всё чаще, как принято, но в основном — по ночам,
пропахшим дубовой корой и навозом коровьим.
Два шага ещё — и развяжется твой поясок
пред жилой, звенящей внатяжку на луке из тиса,
где Волга, Миссури и Темза уходят в песок
безмолвной водой полумёртвой, притоками Стикса.
Деление клеток — процесс, чей итог — Телемак,
и песни слепца, и троянский кошмар, и в остатке —
столетняя грязь под ногтями, дешёвый табак
и горсть медяков на обратный билет до Итаки.
Учитель, Мудрец, темноликий старик,
Знающий мир до былинки убогой,
Зачем ты не видишь, что твой ученик
Вдруг объявляет себя полубогом?
А руки его — пара серых ворон —
О, как хитра их нечистая сила!
Вот где-то в Лаконии плачет Хирон
О непредвиденном скотстве Ахилла.
И будь ты хоть трижды поэт и мудрец,
Так уж написан закон Ойкумены:
Эллада ли, Русь ли — великий певец
Если велик, то и слеп непременно.
Сто чёрных друзей, сто надменных царей
Золото вынут, усадят у трона,
Потребуют — пой! — а в ладони твоей
Струны промокнут слезами Хирона.
И женщина сбросит последний покров,
Танцем поманит. Жаль — не увидишь.
И соль через пальцы впитается в кровь.
Ты не сумеешь, и встанешь, и выйдешь.
Хлебнёшь у крыльца от граненой воды.
Что тебе, гордому, злато земное?
…и снова за руку берёт поводырь —
Зрячий твой, купленный царской мошною.
Ухожу со стаей журавлей.
Коли нищ, откуда взяться страху?
Я, прощаясь, родине моей
Отдал заготовленную драхму.
Пусть мой грех останется молве,
Что винит меня в непостоянстве.
Римский прах под ней или славянский —
Всё равно кладбищенской траве.
Оглянись, одумайся, моя!
Помнишь ли последнюю вечерю,
Где — галдящим! — бисер пел Боян,
Лик вонзив в пространствие над чернью.
И когда по площади слепец
Уходил, то, тешась безыскусно,
Полоснул ножом по жилам гусли
Кто-то в веселящейся толпе.
Гарь твоих немыслимых балов
Воспаляет сомкнутые вежды.
Мне тобой оставлена любовь,
Но без веры, как и без надежды.
Всё возьмёт любой, кто попросил,
Но уж Это, верно, не отнимет.
В час, когда больное время минет,
Воспарят двенадцать белых крыл.
В Судный день под карканье трубы
Обвинят нас равно и без толку,
Но тебя — квириты и рабы,
А меня — стихи мои. И только.
Что ж, гляди, наверно, веселей.
Долго ли прощаться-собираться?
В ножны неба падают двенадцать
Обоюдоострых журавлей.
Если тени твоей нет покоя за чёрной рекой,
В этом зле, мой двойник, ты не сам ли стихами повинен?
Мой двойник, говорю, сам себя повязавший строкой
С побережьем живых — от начала, потом и поныне.
У черты, в мешанине гудящих корней и трухи,
Где больная строка окрутила меня, обвенчала,
Ты скажи: это я по ночам сочиняю стихи
Или это стихи сочиняют меня от начала?
Не суметь, говорю, оградиться скользящей петлёй
От куриных забот, от пустых откровений бумажных,
Валуном обратившись, познать единенье с землёй,
А под ней или над — ты поверь мне — не так уж и важно.
Не дождёшься знаменья от наших блудливых богов.
Что бормочет сивилла — всё смутно и, в общем-то, враки,
А довериться ей — стать посмешищем для дураков,
От портовых блудниц и рабов до последней собаки.
Как от ложа разврата, от юбок визгливых истиц
Пахнет салом прогорклым. Ты гаснешь, как голос в тумане.
И глазами авгура следишь за движением птиц,
И обманешь меня, точно римскую девку, обманешь.
Не прошу, говорю, ни вина и ни даже войны,
Ни совета. От них, мой двойник, ни богатства, ни толку.
Лучше молча чернеть и фарватером длинной луны
Гресть по воле своей к обожжённым брегам анатольским.
Вех (другое название — цикута) — многолетнее растение
семейства зонтичных. В СССР распространен вех ядовитый.
Из БСЭ
Жужжит веретено,
но Мойры ли вина,
что — чаша, где полно
тягучего вина.
Цветы и бересклет,
деревья, корни — сад.
Диагональный свет.
В саду сидит Сократ.
Сократу тридцать лет.
О, гололобый бог
с башкою словно бак,
мудрец, но рваный бок
юродивых собак,
коль жизнь твоя мудра
и даже смерть — Добро,
умри, Сократ, пора!
Раздай же всем щедро
от твоего добра.
Как пыжится клеврет
переиначить — ад! —
твой повивальный след
на криминальный лад.
Людского естества
печальное родство.
Вино. В вине — трава.
Отравлены травой
Афины и Москва.
Две эры на висках,
две впадины морских
к той мысли, что в мозгах
диалектических.
Сменился только год
и вех ещё растёт.
Не пей вина, Сократ!
Ведь если ты — в расход,
то, значит, мы — в распад.