Неспроста просто
сказка поётся,
катятся кости.
По костям — ворон.
Час ли неровен?
Века ли норов?
Цып-цыпа, птица!
Вот тебе Тацит,
вот тебе Тирпиц,
вот тебе кто-то —
газом ли, током?
Первый ли, сотый?
Ворон мой, воин,
воешь ли воем —
войны лишь, войны.
Камень на камне
от экономик.
Комик и схимник,
что тебе надо?
Худо ли бедно —
воду от Дона,
камень от Трои,
ключик от рая,
крестик героя.
Где твоя слава?
В петлю не свилась?
В клюве не свяла?
Кто твоя тяжесть?
Духа жестокость,
разума жест.
О,
воин мой, каин…
Беспризорная девочка
В клочьях белых одежд,
Одичавшее деревце
Для глупцов и невежд.
От побегов уродливых
Не дождёшься даров.
Беспризорная родина
Алкашей и воров.
Не ребенок, не женщина
С синяками у рта,
Никуда не дошедшая,
Позабытая там —
В придорожном смятении
У цветущей воды,
Где ни сны, ни растения
Не спасут от беды.
Что там наши старания —
Опоздав, обогреть?
Чтобы ведать заранее,
Надо только хотеть.
А сычам-полуночникам
Замаячат в стерне
Бугорки позвоночника
На дрожащей спине.
Смех ли, плач ли? Повинному
Не свершить этот путь.
Повернувшимся спинами
Можно только уснуть
И в тяжёлом беспамятстве
Закусить образок,
Обожжёнными пальцами
Прорастая в песок.
Бутыль бесконечна. И в этом храме
все персонажи легенд о Хаме,
не проявляя забот о драхме
последней, последнюю жидкость глушат
в течение года, века, эры
новой и старой (но тоже не первой);
и ночь над ними присела в страхе,
как пёстрая клуша…
Её разномастные яйца газа
подобны сапфирам, а больше — стразам,
поскольку слегка тренированным глазом
фальшь различима на раз; впрочем,
ещё сильней различима на запах:
достаточно встать лицом на Запад —
память подкинет оттенки грязи
и порчи;
также: на Юг, Восток и Север.
Любая точка на этой сфере
вполне равноправна в тоске, и вере,
и грязи.
Безумный отец Адама,
заметь, История для потомков
хранит, в основном, имена подонков,
для коих бы должно куриться сере,
а не фимиаму.
Попытка планировать в этой карме
обречена — нет пути во мраке
созданию (даже престижной марки,
даже с компьютером и крылами
на теле), цепной марионетке
опасной и злой, и так нередко
вылетающей пеной тугой за рамки,
нарушив регламент;
разрушив регламент жизни в корне,
взойдя изотопом смерти в кроне,
оставшись гнильём и хламом в норке.
Причастия есть и есть глаголы,
нет существительных и оценок,
нет неолита и миоцена,
названий нет.
Остальное в норме
Валгаллы.
I
Из пустыни — безмолвно; впрочем, не всё — пустыня,
где безводье, жара и от солнца бело, простынно
и пространно. Возможно, что здесь не что иное,
как постель (в просторечии — ложе). Моей спиною
управляет желание выжить или даже
просто стадное чувство. Длительный жест-адажио
повисает в слоях атмосферы пятью лучами,
не найдя завершенья, как стрелы из колчана
под музейным стеклом, под тонким налётом пыли,
любопытства и страха, кажется; их лепили
из податливой бронзы жаркой — для дела, слышишь?
для меня, если б я не родился позже, слишком
поздно, чтобы отдать им, выручить, поделиться —
жизнью? смертью? — неважно.
Стремящемуся продлиться
важно вылить густые с терпким запахом дрожжи
в ждущее тесто; кстати, здесь доступность дороже
первозданности, коей требуются лукавство
и подход (вот случай, где время — не есть лекарство).
II
Здесь, в степи — всё понятней, так как до горизонта
нет ни черта: ни вешки, ни запаха креозота —
непременного стража рациональной гнили
человечьих деяний; пусто. Веками никли,
падали под копыта, тлели в следах сайгачьих
горький емшан, люди, звёзды. Вожак-рогач им
только мордой качает сверху вниз и уводит
стадо к пропасти, чтобы лучших достичь угодий
без особых стараний,
мне предоставить право
длиться, жаждать жизни, перерабатывать прану
в отложения жира на животе и бёдрах,
немо ждать, затаившись тенью в глазах недобрых…
III
Я решился начать — в расчёте на благосклонность;
лишь пустыня прощает жесту незавершённость.
Две природы мои, две крови, два сока вязких
от случайных корней, неслиянные два потока:
след зари на крестовой луковице — кровь славянская
и багульниковая, острая, нежная кровь Востока.
Так и вижу вас, две чужие в единых жилах,
во грехе от которых которым не будет спасенья.
Так земля, проросшая телом моим, решила,
что она с её полушариями — двудольное семя.
Лён мой, тело моё, полотно на станке покорном;
кровеносные линии кисть гениальная будит,
и в сплетении их проступает лицо Джоконды,
наделённое всепрощающей улыбкой Будды.