Подножка мира. Пригородный джаз.
Две четверти восьмого. За небритым
вниманием цветут фиалки глаз,
свингует ветер и ползёт экстаз
над вязким чёрным полиметробитом.
Внутри чужого поезда тебе,
перехватившей поручень предплечьем,
теснее, чем цыплёнку в скорлупе.
Фабричный запах. Соло на трубе
над канувшим в асфальт Замоскворечьем.
Разгон гипнотизирует. Сатин -
по швам. По вам. На прорванной границе
жонглирует навязчивый блондин
подмножествами жизни, где один
плюс два всегда равнялось единице.
Отвязный джем. Опорные узлы
дробятся в неустойчивой системе,
где ты — юла на кончике иглы,
а я — узор на ободе юлы,
сплетаемый не теми и не с теми.
В предгорьях — завязи гортанных голосов
растут на камне. Проступают, точно мёд
на сотах скал.
Самоубийственный намёт.
Мелькает в хижине седая борода.
Дверь закрывается беззвучно, но, беда —
сухой, как выстрел в спину, щёлкает засов.
Не мир, но меч. Глаза затягивает дым,
подобный вере, раскалённой добела.
Здесь, отче наш, губами правят удила
и жгут, и тянут в небо из последних жил.
Подковы грянули — но ветер дотащил,
и я услышал: бисмилла рахман рахим.
Арба с дровами и железом. Дровосек
хрипит жене, натужно кашляя в рукав,
что всё закончится к утру. Но он не прав.
Безумно пахнет абрикосами. Весна,
жара и тиф. Глоток воды. Глоток вина.
Ты не поверишь — это двадцать первый век.
Не верь. Начнёшь считать века, и эта спесь
тебя убьёт.
Короткий свист. Адреналин
сминает воздух в кулаках. Свистящий клин
пронзает стену. Мёдом брызгает стена.
Здесь по сюжету начинается война.
И не кончается. Как минимум — не здесь.
Сам себя — из бумаги в журавлика. Хрипнет манок,
поднимаются крылья, приходит прекрасный кураж, но
глянь: мохнатые трупики бабочек — прямо у ног.
С каждым днём их становится больше. Становится страшно.
Так стерильна любовь в наших порознь лежащих телах,
так похожа на скальпель, что, кажется, мы поспешили
превратиться в цветы на семи обгоревших стволах
у дороги, ведущей к еврейскому кладбищу в Лилле.
Шаг назад — от бездарных богов и разумных рабов.
От себя. Чтобы жить, как бумажная эта фигурка,
кочевать по периметру неба в семье воробьёв.
Быть своим. Но всегда наотлёт, точно руки хирурга.
Существует (или уже не существует) некоторое количество песен и текстов, о которых я сам давно забыл. Не пою, уничтожил или ещё что-то. Например, эта песня. Меня попросили вспомнить, пришлось рыться в сети — на удивление, нашёл оцифровку. В отвратительном качестве, естественно — магнитофонная запись 1992 года. Текст восстановил. А самой песне лет около тридцати.
Play PauseStop X
Три конных варвара маячили у стен.
Север их видел — неказисты, рыжи.
Внутрь не посмеют — убоятся грыжи
не вправить после. Выпьем. А затем
даруй мне мёд и влагу приоткрытых губ.
И язычок касанием распутным
страсть отворит — и мы ложимся, будто
ложимся в лодочку на зыбком берегу.
И оттолкнёмся. И подхватит нас прибой
вздымая к небесам — до звёзд и выше
богов, которых ты в тоске попросишь: «Тише…», -
себя помыслив не рабыней, но рабой.
Я стар, прекрасная. Кокетничать грешно
в такие годы, нимфа, нет сомненья.
Давай, отпразднуем твоё освобожденье
тяжёлым неразбавленным вином.
Вот чаша, Цинния. Чернь, серебро и синь -
тончайшее творенье ювелира,
и совершенное, как эллинская лира,
вертящаяся вкруг своей оси.
Отпей сама и дай отпить тепла
с той стороны, где отпечаток губ приметен.
…фалернское заглушит привкус смерти,
что за сестерции мне продал эскулап.
Не плачь, свободная. Спина твоя дрожит.
Возрадуйся! Тебе не знать, печалясь,
о том, что утром мне Север шепнул, прощаясь:
ни нам, ни Риму эту ночь не пережить.
В начале века, как обычно, холодней.
Стекло столешницы потеет. Под стеклом
колени: голые, как мысли. Он – о ней,
она – о времени. Волна и волнолом.
Балет растрёпанных причёсок. Баккара,
кусочки цитрусов, тяжёлое лицо.
И в этих корках апельсиновых жара
такая, что на пальце плавится кольцо.
Сезон дождей. Официантка у щеки
струится бёдрами. В стакане тает лёд.
Впотьмах снимать солнцезащитные очки –
глупее нет. Чем гуще тьма, тем слаще плод.
В ладонях – временных, как пальмовый навес –
гирлянды птиц. И непредсказанный циклон
цепляет крыльями. И пахнет до небес
травой забвения осенний Вавилон.
Песок. Всклокоченные водоросли. Он –
о горьковатом вкусе волн. Она – о нём.
Всё перемешано, как в шейкере. Сезон.
Коктейли с зонтиками. Люди под дождём.