Рассвет, как сплин, и Лондон сер.
Good morning, мой прекрасный сэр!
Как ваша вынесла мораль
Сатир моих слова,
Что ходят в списках, и вчера
Попавшиеся вам?
Елизаветинских кровей
Не уберечься, хоть убей.
В моих кощунственных стихах
Их слышен анти-звон.
Но и Шекспир — увы и ах! —
Был в чём-то эпигон.
Творить как он? Не тот резон.
Макиавелли и Назон,
Песочное враньё часов,
Поэзия, успех,
Любовь и скотство — поза всё.
Не поза только смех.
Когда преклонных лет дурак
Поэту скажет: «Делай так!»,
Когда железный век богат,
Быть может, ржавым лбом,
Когда в душе царит разлад
Меж Богом и рабом,
Когда судья — палач и враль,
Кому тогда нужна мораль?
Мораль продажна. Ей под стать
Лишь патентованная тварь,
Которой лезет под корсет
За плату всякий хам.
Не правда ль, вылитый портрет
Любой из светских дам?
Мораль — что церковь. Да простит
Меня отец-иезуит.
И вряд ли сыщется Парис
В преддверьи новых ид,
Коль не спаpтанка бyдет в пpиз,
А кляп для аонид.
Но, впрочем — чушь. Мои стихи
Пойдут в уплату за гpехи.
И вам до них — что мне до вас,
Что евнуху — до жён.
Тем паче, что и мой Пегас
Горгоной порождён.
А там и мне наступит миг
Засунуть пенни под язык.
И с грустью спросит кто-нибудь,
Крутя висячий ус:
«Донн, что ты делаешь в гробу?»
Что делаю?
Смеюсь…
Ты уходил. Теперь пора платить.
Верни свой взгляд продавленным ступеням.
Вот твой порог, который преступить
В тот миг не показалось преступленьем.
Но бог с тобой… И так недолог век,
Что в нём одна жестокость бесконечна.
Бог может всё. Но только человек,
И только — может быть бесчеловечным.
…и по щекам ударит, закричит
квадратный свет на кафеле прохладном,
ознобный запах кошек и мочи
в покрытом мягкой копотью парадном…
Не прогадай же, равный из людей,
Когда судьба положит в изголовье
Порог подъезда родины твоей —
Бесценный дар. Прими его с любовью.
Прощай, мой сын, усталый мой сверчок,
Прощай. А там, когда погаснет спичка,
Приляжет небо на твоё плечо
Той женщиной в случайной электричке.
Кто ты мне, мой я? Не кесарь, не илот.
Что в руке: стилет, соль лет или стило?
Что стелю я скатерть по стерне степи,
Это — к пиру. Степи стерпят. Ты — стерпи.
В пору пира пропестреет стрепет мне
О чужой войне и сгинет в небе, нем.
Это — мимо, не твоё и не моё.
Это — мы ли? Воем мы или поём?
Ты иди ко мне! То шаг твой или лязг?
Каждый шаг твой — каждый нож твой — болью глаз.
Проступают, проступают страх, печаль,
Стыд — шагреневая кожа на плечах.
Бой мой колокол — на бубен променять!
Кто ты мне, моя? Не родина, не мать.
Болью, белым балом боли… Дили-бом,
О, глаза колоколами подо лбом!
Пару ножен, мастер, шей для нежных ног.
Или — поножей? А впрочем — всё равно…
От сладчайшего стона зачатья до крика рожденья и далее — к смерти,
В промежуток, отпущенный кем-то на смерть и на всё, что свершится за нею,
Непременно рожденье иное, что дух очищает, как римские термы.
И греховное тело сливается с ним. Остальное — пустая затея.
Остальное — обжорство, и сон, и потуги на самопознанье меж ними.
Протоплазма активной становится только в предчувствии сильного глада.
В шторме жидких телес неповинен Борей, коль его самого подменили
На нежнейшие струи дыханья зефирова от геллеспонтов до ладог.
Эти катарсис, каpма, иное — один на один, без любви, без движенья
Невозможны. Безмолвствуют все, даже скорбные те на рублёвском портрете.
Но катализ распада (предчувствия смерти) и синтеза (перерожденья)
Совершится по древним законам в том случае, если присутствует Третий.
Кто тебе тот убогий чужой человек, пристрастившийся к пьяному зелью
И остывший в подлеске, тебя наделяя осколками хрупкого хлеба?
…только сосны тусклеют металлом копейного войска, ушедшего в землю,
Гребнем выгнутым тщатся по прядям разъять темнорунное тяжкое небо.
Дерев моих лист опал.
Безумно безглупство Муз.
У перекрещенья стен
стою, упирая лоб.
Оплачу, кого воспел,
и на спину груз возьму —
свой камень. Но больше — нет,
коль «больше» восходит к «боль».
И в землю — кого винить? —
до голени, до бедра —
врастаю, не чуя ног.
А там — о, горе мне! — взрёв:
умри, мой! А мне ведь ни
кола нет, ни топора.
Таращит зелёный огнь
толпа, некормленный зверь.
В изломах — о, глаз! о, лап! —
не ведаю — близко — лиц.
Всё ветреней, не верней.
Закрою ключом пальто.
И лист мой — камень — опал.
В оправе златых колец
на пальцах у фонарей —
ну, как тебе там?
Тепло…