1
Молчите, боги! Колокол, молчи!
Тебе ли, меднолобому, горланить,
Когда, сникая в судорожной длани,
Чадит бумага в пламени свечи.
Плывёт шершавым запахом арчи
И раны открывает на гортани.
Любой из нас — в Елабуге ль, в Елани —
Поныне этих язв не залечил.
Безгрешным недоступно очищенье.
Мой стих, преступный плод ночных сомнений,
Несу тебя к последнему костру.
Но вижу сквозь побеги огнецвета,
Как, неподвластны мозгу и перу,
Растут стихи из пламени и света.
2
Растут стихи из пламени и света,
Из первородной глины, что добыл
Господь, когда раба себе лепил,
А создал нарушителя запрета.
Новорождённый стих вздымает ил,
Тревожит слух прилизанных клевретов,
Заправленных в оклады из багета,
Чернеет дрожью выступивших жил.
…но колокол на дальней башне пробил.
Того, кто этой ночью Богом побыл,
Баюкают усталые сычи.
И с яшмой тяжких чаш, налитых смутой,
Вдыхая испарения цикуты,
Ночные обступают палачи.
3
Ночные обступают палачи —
Безглазые, безгубые, глухие;
Прозрачные вытягивают выи,
Сплетая сеть, искусные ткачи.
Я — знаю. Это знание горчит.
— Они ужасны? — Нет. Они немые.
— Тогда — прекрасны? — Нет. Они слепые.
— Они убийцы? — Да. Они — врачи.
Склонившись низко над моим скелетом,
Горячим воском будят мне глаза,
Опутывают сетью и уводят.
Они хотят, чтоб с ними я плясал
Такой же тенью в мрачном хороводе,
И заставляют пить вино сонета.
4
И заставляют пить вино сонета
Тома моих великих мертвецов.
Вот под рукой свивается в кольцо
Лоза, лучом Поэзии согрета;
Вот новая дымится сигарета;
Вот проступает тёмное лицо,
Но чьё — Петрарки, Данта?.. Вот отцом
Дарует Брюсов линию сюжета.
И век, как зверь, глядит в мои зеницы,
Звенят конквистадорские мечи,
Кричат пичуги в клетках птицелова…
Ах, знали бы они — щеглы, синицы,
Как больно Быть — в пакет заклеив Слово
И капнув плотью восковой свечи.
5
…и, капнув плотью восковой свечи,
Оставить оттиск бронзовой печатки;
И не заметить брошенной перчатки,
И рот набить плодами алычи —
Гримасы в оправдание несладкой.
И, скудную зарплату получив,
Купить в «стекляшке» водку и харчи
И ночь прожить в объятьях азиатки.
И, не желая утром просыпаться,
Торжественно в бессильи расписаться,
Как — равно — и в предательстве своём.
И прах творений высыпать в проём
Окна. Сменить катрены и терцеты
На формулу глотка воды из Леты.
6
На формулу глотка воды из Леты
(О смертный мой, увы тебе, увы!)
Великая алхимия любви
Не наложила вечного запрета.
Но италийским духом Тинторетто
На ноте напряжённой тетивы
Горит, как купол Спаса на Крови,
Как травма в лобной доле от кастета,
Мой символ, не подверженный забвенью.
Мой Бог. Моё Оно. Моя отрава.
Мой страх — шагнуть с пожарной каланчи.
Но запах отрастающей отавы
Поможет сделать шаг. И в просветленьи
Иду бессмертным путником в ночи.
7
Иду бессмертным путником в ночи
До светлой кромки утреннего звона,
Где, надломившись в каплях, освежённо
В зрачках утонут тонкие лучи.
И воспарят над миром трубачи.
Их медь размечет в клочья время Оно,
И Хронос не срифмуется с Хароном,
И скрипнут на болотах дергачи.
Двенадцать звёзд устроят хоровод,
И филин, плача, взмоет и склюёт
Одиннадцать невызревших, неспетых.
Но та, которой жить и прорасти,
Звезда-полынь — одарит, освятит
Больной тропой российского поэта.
8
«Больной тропой российского поэта…»
О, фраза из разряда идиом!
Над головой — дамокловым мечом —
Боязнь фальшивого признанья светом.
А может быть — наоборот. И где-то
Между седьмым глотком вина и сном
Вдруг чувствуешь, вдруг молишь об одном,
О том… Но решкой падает монета.
Да думаешь ли бешеной рукой,
Когда слюна с кислинкою железа
И целовальное перо у рта?
Когда мечтаешь выболеть строкой
И пред самим собой предстать дантесом,
Измучившись над снежностью листа.
9
Измучившись над снежностью листа,
Открою лбом прохладное пространство.
Уходит мысль. Вползает пустота
С завидным и печальным постоянством.
И жёлтый выплавляется металл.
И глохнет свет. И с искренним жеманством
Пьяна приходит осень и чиста.
О, эллинство в смеси с раблезианством!
И паутина сменится дождями,
Как проседь загустеет сединой.
И ветвь усыплет землю семенами.
На острие у времени — калёной
Стрелы, увы, отпущенной не мной,
Узнаю, как в окно вплетутся клёны.
10
Узнаю, как в окно вплетутся клёны —
Руками — человеческой листвой;
И, не смягчив дневное божество,
К его губам прольются кровью кроны.
О, топот ста быков, досель продлённый,
Тобой ли продиктовано родство
С быком, что обречён на торжество,
И чудищем у башен Илиона?
И ты стиха попросишь у предтечи,
И вот с водой речной — его рука.
А ты почувствуешь: вода — горька;
Но — пей, она из той реки, из Речи;
Благодари же, глядя и кляня
Венцами одичалого огня.
11
Венцами одичалого огня
Нас помнят камни очагов забытых.
И, двинувшись на кожаных ремнях,
Осипшей глоткой ставень незабитый
В который раз скрежещет имена
Иных стихов — отпетых и убитых,
Которым в день базарный — грош цена.
Подсудных мне, но дому — подзащитных.
Мои, определённые с рожденья
К распятью на оставшихся крестах —
Не те… Простите смерду прегрешенье,
Когда он вас, уродливых, шептах.
А дом всё смотрит в спину с сожаленьем
И сохнущей улыбкой на устах.
12
И сохнущей улыбкой на устах
Подарит ясность некто Провиденье:
Минута, час, столетье — суета.
Мгновение меж ними — вдохновенье.
С отчаяньем прозревшего крота
Грызу листы и корни, рифмы, звенья…
Да будь ты трижды проклято, прозренье,
За кровь у пузырящегося рта!
Кому из гер, афин и афродит
Поэзии моей — мой дар повинен?
О яблоко, гнилое в сердцевине!
Останусь в ожиданьи новых ид —
И пусть винят меня чужие жёны! —
В объятиях судьбы пенорождённой.
13
В объятиях судьбы пенорождённой
Приходит то, чего и сам не ждал,
Над чем пером своим захохотал
Размашисто, вольно и обречённо.
Эй, где вы, казематы лексикона?
До пыли проржавела ваша сталь.
Синоним для Поэзии — Скандал —
Петля на тощей шее гарпагона.
Извивы сыромятного ремня,
Как корни, прорастают из запястий.
И слёзы из-под век. И хрип из пасти.
Стиха не породит щенячье счастье,
На тонких ножках к сердцу семеня.
…усну ещё до наступленья дня.
14
Усну ещё до наступленья дня
Под аккомпанемент воды из крана,
Легчайшим телом впитывая прану
Из воздуха, из глины, из огня.
Мой человек, мой дух, на этой грани
Ты можешь пить, земли не оскверня,
И щёк твоих посмертная стерня
Не станет троном будущим тиранам.
И дай мне Бог не пронестись со стоном
Над гулким шереметьевским бетоном.
Стихи мои — убийцы и врачи —
Не нынче, так потом — в грядущем веке
Молю вас: подымите же мне веки!
Молчите, боги! Колокол, молчи!
15
Молчите, боги! Колокол, молчи!
Растут стихи из пламени и света.
Ночные обступают палачи
И заставляют пить вино сонета.
И, капнув плотью восковой свечи
На формулу глотка воды из Леты,
Иду бессмертным путником в ночи
Больной тропой российского поэта.
Измучившись над снежностью листа,
Узнаю, как в окно вплетутся клёны
Венцами одичалого огня.
И сохнущей улыбкой на устах
В объятиях судьбы пенорождённой
Усну ещё до наступленья дня.
26.05.1989 —17.02.1990 гг.
Вор Олимпийского иконостаса,
Послушай, я! Вот кара за грехи:
Писать Евангелие от Мидаса.
Не злато только — мёд — мои стихи.
Венозный мёд — по запаху нездешних
Растений, бог пчелиных злых телец —
Ах! — гречневый,
ах! — греческий,
ах! — грешный
Аз — зверь — который? — лев или телец?
Телец, что уготован на закланье,
За око око взял бы — зуб неймёт.
И всё тяжеле камень наказанья:
Я говорю беду — сочится мёд.
Дуга меня над сахарною слизью.
У врана на крылах с отливом в медь —
Дуга огня, граница между жизнью
И чем-то тем, что мы назвали: смерть.
Но то и то — один горелый сахар.
…над одуванчиками пепелищ
Ни слова, ни движения, ни страха.
Звезда свершится в чёрном. Только лишь.
Фея, рёва, невольница, чёрная пешка
у седьмого ручья, то есть где-то за шаг
до (хотел срифмовать «как в романе Ожешко»,
но не помню, о чём она там). Твой пиджак
не застёгнут, как прежде, под самое горло —
так что видно две родинки справа и шрам
в надключичной ложбинке; конечно, продрогла,
но, конечно, уверена. Светскость и шарм
прирождённые — что там! — не прячь, успокойся,
отойди к подоконнику, вытри… Чужим
ожидающим пальцам, просунутым в кольца,
не позволь.
Впрочем, если считать этажи
по бегущим огням механических мидий
лифтов этого дома, то между шестым
и двенадцатым, может быть — раньше (поймите —
несущественно), лязгнут, сдвигаясь, мосты,
а верней — половинки холодного моста
от реальности к сну, безусловно сметя
все легенды о существовании мозга
только в камере черепа.
Фея, дитя,
им, сомнамбулам города, только-то надо,
что немного движения вверх да считать
этажи; и зрачки, как комки рафинада,
растворяются, тают, текут. Нищета
их, увы, очевидней на фоне свободы
их сознания от костяного чехла.
Фея, девочка, брось! Чем красивей обводы,
тем кривее по форме поверхность стекла
каждой новой модели.
Отсутствие вкуса —
положительный фактор, защитный инстинкт,
нечто вроде глазка смотрового. Исуса
подловили на том, что, набрав хворостин,
он не выломал крепкой надёжной дубины
из железного дерева, мальчик, простак!
В этой пляске пророков играют дебилы
со слюной до земли; хорошо, если — так;
им считать этажи, натянув плащаницы,
не умея — до трёх, и неважно, унд готт
с ними. Здесь можно всё. В том числе: пожениться,
расплодиться, рассыпаться, разъединиться,
нажимая на кнопку с эпиграфом «ХОД».
Фея, пуст коридор, идеален. Кабина
растопырила створки, призывно свистя;
не стесняйся меня — мне не будет обидно,
я с тобой не знаком, я здесь не был. Пустяк.
Вот октябрь. И светило к надиру
Опустилось. И пробуешь ты
Докричаться до внешнего мира
Через вязкий порог глухоты.
Не откликнешься, мати земная,
Не оттаешь — зови не зови.
Твердь, и хляби, и небо — не знают
Человечьей тоскливой любви.
Где мы? С кем? Без моста и без брода,
Без пути — никуда — прямиком,
Прижитые распутной природой
То ли с Господом, то ли с быком.
Эфемерны, двумерны, случайны
Наделённые даром игры.
В чёрном хаосе сна и молчанья
Бесполезны любые дары.
Неподвижна тоска обретений,
Как постель обречённой семьи.
В колоннаде дождей и растений
Потеряются чада твои.
А вослед им, как лик на иконе,
Проступает сквозь слёзы и чад
На пятилепестковой ладони
Тёплый клевер в четыре луча.
Отпусти меня так. Чернопёрый доставил мне весть,
Что к границам ахейцы ли, половцы — движутся войском.
Отвечай же, моя, как, оставшись, смотреть мне на свет
И живот, отвалясь, набивать перезрелою смоквой?
Отпусти меня так — без гроша, без руля и ветрил
По пустынной реке под холодную арфу Эола,
А в подарок — скажи, пусть фиал смастерит ювелир,
И наполни бальзамом из меда, золы и алоэ.
Отпусти меня так. И не гневайся, жено, не плачь.
Будет новый будить поцелуями эти колени
И поможет, глядишь, позабыть проливную печаль,
Где тебя обнимал, а ладони мои каменели.
Отпусти меня так.
Но когда понесут на щите,
Воззови к небесам — да услышат тебя эвмениды!
Ведь во веки веков не оставлены слёзы вотще.
Ярославны слеза и слеза Андромахи — едины.