Покуда вижу сны в твоих глазах,
жена моя, заложница, царица,
не потеряется в поющих голосах
твой тихий голос, время не продлится
за край себя, за выпавший в песок
прозрачный дождь, за смерть мою;
ты помнишь —
как ягоду в прохладный туесок,
ты медленно роняла полночь, полночь
с ладони — ежевичное тепло
катилось по берёзовой изнанке,
ты помнишь — дальше — таяло стекло,
костры пылали, пели полонянки
свою тягучую, свою беду
за сизым Доном где-то, в мёртвом поле,
куда и я однажды добреду,
но это — позже.
А пока — сокольи
летают стаи, движется война
на север, задыхаются мортиры…
В пространстве однокомнатной квартиры
идут часы. Кончается весна.
Варшава, спи. Укройся ноябрём
перед камином мокрого неона,
с дождём глотая свой вечерний бром,
как седенькая пани. Так ворона,
уснувшая под сенью буквы «эн»
рекламы фирмы «CANON», укрывает
ворчливый клюв за перьями и знает,
что жить ещё и жить у этих стен,
у этих древних, над вокзальным гамом
витая отражением листа,
кружащего по площади.
И дама
в колодце католического храма
тоску окликнет именем Христа
и руки сложит так: ладонь к ладони.
Ты — птица или женщина? Молчи.
Ты слышишь — в переходах скрипачи
проснулись и заплакали спросонья.
Пшепрашем, пани. Там звезда горит —
к востоку ближе. Снятся небылицы.
Качаются в два ряда фонари
вдоль улицы в глазах у серой птицы.
И первые цветочницы — следы
по снегу, точно вечные занозы —
на бледный мрамор красные цветы
выносят, как покойника выносят.
А вечером — печальным печенегом,
с горячим пивом в маленькой пивной —
припомню где-то читанное мной:
«Варшава плачет розами и снегом…».
Эпопея окончена. Юг провалился в снега
до курчавой макушки. Он видел: война на подходе,
но молчал или тихо смеялся. Его пустельга
разучилась охотиться, дура.
В дубовом комоде
завелись насекомые с крыльями. Он возражал,
но его не послушались и продолжали плодиться.
Он убил их, и плакал над ними, и мелко дрожал,
и по-вдовьи ощупывал их посиневшие лица;
но к рассвету устал и отвлёкся на струйку воды,
прилепившуюся к потолку над колючей постелью,
спал, укрывшись дырявой клеёнкой — колени к груди,
что-то снилось, но так и не вспомнил.
Взъерошенной тенью
отразился в осколках трельяжа и видел: война
на подходе, и что-то пытался, но не выходило,
но хотелось, хотя — забывал, и остатки вина
добирал по стаканам взахлёб, обливаясь.
Светило
оседало сугробом в сугробах. Стояла зима,
как будильник с единственной стрелкой, похожей на вертел.
Он увидел: война. И подумал, что сходит с ума.
И поверил.
Твой Север — плюс четыре от Москвы
и семь от Гринвича — простуда мира.
Здесь женщины прозрачнее листвы,
отравленной дыханием Таймыра,
и солнце процарапано резцом
охотника в окостеневшем свете;
ты здесь оставишь душу, а лицом,
как в землю, рухнешь в серебристый ветер.
Привидится в прохладном серебре
лукавых губ прозрачная полоска.
Ты женщину придумаешь себе
из лепестков и розового воска,
протянешь руки и коснёшься рук,
и нет вины твоей, что зло и голо
не только в тундре;
а Полярный круг
всё туже перехватывает горло.
Этим летом воздух вязок и густ,
точно кровь. Моё желание уст —
не моих, не принадлежащих мне —
станет камнем в груде мёртвых камней,
станет пылью, и запылает пыль
на твоих ладонях. Если забыл,
ты напомнишь, скажешь: добрый мой вор,
не твоё. Я знаю. Я выйду вон.
После — холод ляжет перьями сов;
память тела дольше памяти слов.
Год окончен тобой. Не открыть глаз.
Север. Хаос. Кровь летуча, как газ.