Подножка мира. Пригородный джаз.
Две четверти восьмого. За небритым
вниманием цветут фиалки глаз,
свингует ветер и ползёт экстаз
над вязким чёрным полиметробитом.
Внутри чужого поезда тебе,
перехватившей поручень предплечьем,
теснее, чем цыплёнку в скорлупе.
Фабричный запах. Соло на трубе
над канувшим в асфальт Замоскворечьем.
Разгон гипнотизирует. Сатин -
по швам. По вам. На прорванной границе
жонглирует навязчивый блондин
подмножествами жизни, где один
плюс два всегда равнялось единице.
Отвязный джем. Опорные узлы
дробятся в неустойчивой системе,
где ты — юла на кончике иглы,
а я — узор на ободе юлы,
сплетаемый не теми и не с теми.
В предгорьях — завязи гортанных голосов
растут на камне. Проступают, точно мёд
на сотах скал.
Самоубийственный намёт.
Мелькает в хижине седая борода.
Дверь закрывается беззвучно, но, беда —
сухой, как выстрел в спину, щёлкает засов.
Не мир, но меч. Глаза затягивает дым,
подобный вере, раскалённой добела.
Здесь, отче наш, губами правят удила
и жгут, и тянут в небо из последних жил.
Подковы грянули — но ветер дотащил,
и я услышал: бисмилла рахман рахим.
Арба с дровами и железом. Дровосек
хрипит жене, натужно кашляя в рукав,
что всё закончится к утру. Но он не прав.
Безумно пахнет абрикосами. Весна,
жара и тиф. Глоток воды. Глоток вина.
Ты не поверишь — это двадцать первый век.
Не верь. Начнёшь считать века, и эта спесь
тебя убьёт.
Короткий свист. Адреналин
сминает воздух в кулаках. Свистящий клин
пронзает стену. Мёдом брызгает стена.
Здесь по сюжету начинается война.
И не кончается. Как минимум — не здесь.
Сам себя — из бумаги в журавлика. Хрипнет манок,
поднимаются крылья, приходит прекрасный кураж, но
глянь: мохнатые трупики бабочек — прямо у ног.
С каждым днём их становится больше. Становится страшно.
Так стерильна любовь в наших порознь лежащих телах,
так похожа на скальпель, что, кажется, мы поспешили
превратиться в цветы на семи обгоревших стволах
у дороги, ведущей к еврейскому кладбищу в Лилле.
Шаг назад — от бездарных богов и разумных рабов.
От себя. Чтобы жить, как бумажная эта фигурка,
кочевать по периметру неба в семье воробьёв.
Быть своим. Но всегда наотлёт, точно руки хирурга.
В начале века, как обычно, холодней.
Стекло столешницы потеет. Под стеклом
колени: голые, как мысли. Он – о ней,
она – о времени. Волна и волнолом.
Балет растрёпанных причёсок. Баккара,
кусочки цитрусов, тяжёлое лицо.
И в этих корках апельсиновых жара
такая, что на пальце плавится кольцо.
Сезон дождей. Официантка у щеки
струится бёдрами. В стакане тает лёд.
Впотьмах снимать солнцезащитные очки –
глупее нет. Чем гуще тьма, тем слаще плод.
В ладонях – временных, как пальмовый навес –
гирлянды птиц. И непредсказанный циклон
цепляет крыльями. И пахнет до небес
травой забвения осенний Вавилон.
Песок. Всклокоченные водоросли. Он –
о горьковатом вкусе волн. Она – о нём.
Всё перемешано, как в шейкере. Сезон.
Коктейли с зонтиками. Люди под дождём.
Эти перья — голубиных, голубых кровей.
Эти страсти — слаще крови, круче кипятка.
Ах, комедия дель арте, пьяная река,
изумлённые изломы вскинутых бровей.
Деревянный трон. На коже — ржавая пыльца.
Два часа до воскресенья. Этот мир оброс
электрическими, злыми контурами гроз
для меня — убийцы, вора, гада и лжеца.
Два часа до воскрешенья. Сонные сомы
поджидают, поджимают, поднимают муть.
И последним кислородом набивая грудь,
попросить прощенья, что ли — или дать взаймы?
Или выбраться на берег. Где-нибудь. Не суть.
В простоте копать картошку и купать коней.
И взрослеть. И становиться — если не умней,
то хотя бы осторожней. Выдохнуть. Вдохнуть.
И упасть — смешно и горько, точно бровь Пьеро,
и лежать — лицом на запад, сердцем на восток,
наблюдая, как уносит медленный поток
по воде земного шара белое перо.