Голубка, прощай. Поцелуй на прощанье
горчит миндалём. Протяни мне ладони
звенящими чашами жаркой латуни,
литаврами смеха даруй мне прощенье!
Голубка, прощай. Обедневшим вассалом
познаю опалы больную свободу
и где-то за третьим вокзалом забуду
твоё настоящее. Помни весёлым.
Голубка, прощай. Поминай меня лихом.
Я лгал тебе так, что, пожалуй, и не был
с тобой никогда. Холод падает на пол,
на листья, на поле, политое лаком.
Голубка, прощай. Февралём рукописным,
слепым, рукопашным закончится эта
двоим непонятная странная смута.
Ты станешь распутной. Я стану опасным.
Голубка, прощай. На изломе минуты
застывший троллейбус — архангел вечерний,
и ночь твоя через лиловое с чёрным —
две медных монеты.
Это будет июль, потому что в июле
слишком жарко и слишком стучат топорами.
И седой крючкотвор, развалившись на стуле,
покарает меня проходными дворами.
Сто царей мне отпишут дворцы и короны,
сто девиц за бессмертье заплатят любовью,
я возьму и забуду. Но корни и кроны
мне припомнят потом синяками и кровью.
Ты сама нагадала такую погоду
тетивой, напряжённой в немыслимой муке;
отпусти же мне стрелы и книгу исхода
прочитай, как Евангелие от Разлуки.
И когда ты поверишь, что ждать — невозможно,
на церковный покой променяй эту веру,
расскажи обо мне, расскажи безнадёжно,
как кукушка, кукующая Агасферу.
Такое уж стечение дождей,
Что даже воздух пенится у шпилей,
В неровное дыхание людей
Впиваются гудки автомобилей,
К моей столице движутся стада
Бездомных, обескровленных и сирых.
Четвёртый месяц рушится вода
И птицы обживаются в квартирах.
По письменам, горящим на стене,
Читай меня, оставь свою тревогу;
Мой бог, когда ты вспомнишь обо мне,
Ты опоздаешь, как и должно богу.
И, лепестками горького огня
Прижав к щекам нелепую обиду,
Галчонку, потерявшему меня,
Поглажу злые пёрышки и выйду.
А там — вези меня, как повезёт,
Как вывезет кривая, кольцевая…
Нас — два, и мой второй тебя спасёт,
От непогоды телом укрывая.
Холодный дождь в кипящее стекло,
Мой перелётный бог с крылатой тенью,
Вполголоса храню твоё тепло
Ладонями, слепыми от рожденья.
Так и будет. Вымокнет сирень,
смолкнут скрипки, выгорят обои,
и поманит пением сирен
этот мир, покончивший с тобою.
И не хватит воска. А дожди
не способны вылечить от жажды.
Я когда-то вспомню — подожди —
это тело, данное однажды.
Заструится сладкое вино,
наполняя жертвенную чашу,
дух поймёт, что так заведено,
и ягнёнок удалится в чащу.
Тело оправдается строкой;
угадать в любимой Саломею
и познать от рук её покой
только этим телом и сумею.
Не затем ли в небо нас вели
медленные скрипки на концерте,
чтобы притяжение земли
нам понять, как притяженье смерти,
мне понять, от смерти уходя,
что любовь страшнее и священней.
И последним выдохом дождя
оборвать цепочку воплощений.
Когда-то здесь был мрамор, но — когда-то;
прошло столетий тридцать, если помнишь.
Коринф, укрытый тёплой тёмной пылью,
под птичьи песни дремлет: так влюблённых
в степи ночное укрывает небо.
Для нас, бессмертных, смертны даже камни.
И только капли в листьях винограда,
да эхо в розовеющих колоннах,
да бабочки порхающие — помнят,
как мы рождались и смотрели в небо.
Твой запах сна — так пахнут мёд и слёзы;
пространство стало пухом тополиным.
Две радуги поднимутся над миром,
когда я подарю тебе ладони
и уведу на мраморное небо.