И, кажется, мне никогда не уснуть.
И старость ночами садится на грудь,
внимает пустыми зрачками
прологу, которым срывается путь
в гудящее пламя.
Листает меня, громоздя на полу
обрывков лохматые кипы,
ладони неловкие тянет к теплу,
и флюгер нанизывает на иглу
холодные скрипы.
А там — различимые глазу едва —
на каждой странице —
засушенная жестяная листва,
больные закушенные слова
и белые лица.
Что там — у пролога? Тоска и покой,
легчайшее кружево гари.
Там — ветер, живущий за первой строкой,
как старый ботаник, дрожащей рукой
листает гербарий.
Две страницы по карте, затем —
по просёлку, по просеке, дальше,
в захолустный собачий эдем,
в рай первичной материи, фальши
пережжённых окарин, свистков
заблудившейся узкоколейки,
к тусклой речке, за стайкой мальков
деревенской донельзя уклейки,
к птицам зимним, пытаясь беречь,
не уметь, и катиться со склона,
выдыхая бессвязную речь,
поминая в сердцах Аполлона.
Слышишь, равный? Оставь меня здесь,
в полумраке бревенчатых комнат,
где политике нечего есть,
а истории нечего вспомнить,
здесь, где ангел не вспыхнет крылом —
слишком тесно родиться крылатым
в этой жизни меж мутным стеклом
и не менее мутным закатом.
Это позже, из горького солнца глотая тепло,
научусь неподвижности, чтобы неловким движеньем
не спугнуть эту радугу, не опрокинуть стекло,
где мужчина и женщина пишут свои отраженья.
И не всё ли едино, в каких временных поясах
ты добудешь из куртки картонку с цветными мелками
и, легко начертав эти строки в пустых небесах,
будешь долго смотреть за летящими вверх облаками.
Не удержимся в небе, прозрачных домов не совьём,
две непрочные тени в одеждах с разводами соли,
добежавшие к чёрному морю всё так же — вдвоём.
А потом утонувшие — будущей осенью, что ли.
Вся в чёрном, точно чёрная вдова,
невольница дороги, тьма, простуда,
скажи, зачем приходят мне слова,
откуда?.. кровь бродячая, откуда?
Ещё скажи, что я тебя люблю
так душно, так заламывая сердце,
что в поцелуе губы опалю
змеиной смесью пороха, и перца,
и сахара. Прольётся молоко
меж нами, покрывало станет белым,
и млечным — путь; а ночью так легко
идти опустошённым этим телом,
бесплодным, звонким, потерявшим смысл
для космоса, для женщины, до зова
вдогонку лодке, обогнувшей мыс,
навстречу мне, замыслившему слово,
которым и начнётся новый век,
всё тот же новый век любви, и власти,
и смерти. Будет — так. Движенье рек
по длинным жилам — вскрикнет у запястий,
сорвётся по оврагам в дикий гон,
подхватит, понесёт напропалую
через какой-то древний рубикон
протяжного, как осень, поцелуя,
где мне — остаться в небе, а тебе —
повелевать животными и снами
до дня, когда в прикушенной губе
остынет боль, придуманная нами…
И в миг, когда рассвет ворвётся в дом,
очнёмся и опомнимся — вдвоём.
Вроде всё уже сказали,
всё решили, всё сожгли.
На крыльце из чёрной стали
постояли и ушли.
Эта осень, этот посвист,
эти ветви на ветру…
Что там будет после? После —
ты уедешь, я умру.
Ни до бога, ни до чёрта
не нащупаю пути.
Даже от аэропорта
не успею отойти.
Хвойный вечер, хриплый рокот,
синий взгляд и горький дым.
Буду жить. И буду проклят
одиночеством моим.
На четыре долгих года,
на четыре вечных сна
я останусь ждать погоды,
ты останешься одна.
Ах, считалочка… Пустое.
Сбейся с ритма, брось кольцо
на холодное, златое,
обручальное крыльцо.
Из копытца не напьёшься,
усмехнёшься – ну и пусть…
Ты когда-нибудь вернёшься,
я когда-нибудь очнусь.
Не спеши. От мокрых сосен
время повернётся вспять.
Ты успеешь. В эту осень
невозможно опоздать.