1. Что ноябрь — не зима, пусть расскажет мне кто-то другой,
пусть ведёт меня девять кругов по единому звуку.
Я пойду, потому что мне нужно ослепшей рукой
чью-то чувствовать руку.
Потому что живу на причале, и воздух рябой
обжигает дыхание смесью шафрана и скорби,
потому что ныряю ночами в почтовый разбой,
отправляя посланье по адресу urbi@orbi…
Потому что — один. Потому что ноябрь — не зима.
Потому что троллейбусы варят холодную кашу.
И уже не посмею насытить игрою ума
этой горькой поэзии горькую чашу.
Остаётся остаться, пеняя тебе, Велимир,
на способность поверить в дверной задохнувшийся зуммер.
Так господь, сотворивший расколотый надвое мир,
усмехнулся и умер.
2. …и сражение роз неизбежно, и злой лепесток
в трансильванскую глушь заскучавшими пальцами сослан,
и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,
погружая в остывшую кровь деревянные вёсла.
Здесь, где кожа подобна пергаменту, падают ниц
даже зимние звёзды и мята вина не остудит,
бормочу, отражая зрачками осколки зарниц:
будь что будет…
Так ли больно тебе, как тебе не умеется знать
об искусстве любви, безыскусный мой, бедный Овидий?
Одиночество пить, как вино, и вином запивать
одиночество в чашках аптекарских взломанных мидий.
Говори мне: кому — я? Зачем я на этих весах?
Кто меня уравняет с другими в похмельной отчизне?
…а прекрасный восток оживает в прекрасных глазах
слишком поздно для жизни.
Уже была черёмуха. Теперь
Москва боится заморозков, Тверь
в ночное небо смотрит из колодца,
Европа бодрствует, и счёт потерь
неведомым учётчиком ведётся.
Стучат костяшки, прыгает луна,
как лезвие в руке у пацана,
рисует натюрморт в оконной раме.
И ночь. И скучноглазая шпана
роится под слепыми фонарями.
Плетутся строки, плавает металл
у самых глаз. И, завершив овал,
кивнув — разлука выше, чем разруха —
меня прикончит деловитый галл
неровным росчерком в графе гроссбуха.
И музычка на девяти ветрах
дрожит, пока с усмешкой на губах,
в ночном ларьке разменивая сотню,
проходит некто в грубых башмаках
и нимбом освещает подворотню.
Замолчи, музыкант! Утирай свою влагу,
убирайся. Я сам допою эту рагу
этой девочке. Чем ты мне можешь помочь?
И вольно же мне мерить по первому шагу
бесконечную ночь.
Обернётся легендой когда-нибудь позже
эта ночь — через тысячелетье. Но что же
не даёт мне увидеть тебя впереди,
закрывая глаза, опуститься на ложе
и коснуться губами тяжёлой груди.
От пчелиного жала до нильского ила
только капелька яда, да гибель светила,
да рождение мира от пары собак.
Как зовут тебя, женщина? Помню: Далила.
Я забыл, почему я назвал тебя так.
Не кричи об убийцах, идущих с рассветом,
этот глиняный дом даже богу неведом,
только запах, любимая, нас предаёт —
запах твой сумасшедший, прекрасный, и следом
запах дыма из полуоткрытых ворот.
Ворота отворила и кровь отворила,
отравила, оплакала, похоронила;
слышишь — ждут на пороге, клинками звеня.
Кто — там? Греки? Волхвы ли с дарами?
Далила,
ай, Далила, ты всё ещё любишь меня?
Виноград обратится вином. Виноградные слитки
обратятся — не смертью ли — завтра и позже, минуя
паутину блестящих следов виноградной улитки,
паутину лозы, оплетающей чашу земную.
Посмотри, в этом космосе тесно и богу, и магу,
и тебе, человеку, растившему пьяные грозди,
и другому, тому, кто глотает горячую влагу
и миры подгоняет вращением клоунской трости.
Эй, ковёрный, коварный, кривой, как твои же ходули!
Чаль тихонечко к берегу, гни заскорузлую спину
над усталым кормилом. Связали тебя, окунули
тощим телом в пахучую жирную юрскую глину.
Так и будем теперь, если хочешь, от мая до мая
маяками швыряться во тьму и вытягивать нити,
эти звёздные тяжкие грозди в давильне сминая,
день за днём говорить с дневником на привычном санскрите…
Здесь только эти сумерки. И тот
застывший запах дыма и разлуки.
И музыка — какая-то. И лёд,
подобный этой музыке. И руки
сживаются, сжимают в кулаках
ночное небо детское, больное
такой тоской, что, видно, дело — швах.
И скоро я увижу, как за мною
пришёл рыбак и выбирает сеть,
поросшую кристалликами соли,
оставив мне кромсать зубами медь,
на крике жить, на шёпоте — терпеть,
молчать от боли.
И дальше — на трамвае, вдоль зимы,
дробя булыжник пьяными звонками,
дыша стихами, для которых мы —
лишь тени, порождённые стихами,
лишь знаки преткновения; и свист
за стёклами всё громче, всё жирнее
пятно от капли, прострелившей лист
навылет, навзничь, насмерть.
Онемею,
наверное. Потом сойду с ума
и буду тих. И следующим летом
умру, не понимая, что зима
ушла с рассветом.