Верни меня в мой пыльный книжный лес,
холодный ангел, девочка, смятенно
ушедшая с отравленных небес
по пересылкам метрополитена.
Эпиграф. Обезлюдевший вагон,
чугунный ритм — уверенно и длинно,
и ты — слепой небесный камертон,
горошина в свистульке исполина.
Снимается, сменяется кино.
Смотри, моя! — когда-то и куда-то
тебя или меня — не всё ль равно? —
несёт вечерней лошадью Гекаты.
И заскрипит полозьями кровать,
сомнёт в крахмальной пропасти до хруста.
Кому не быть, тому — не миновать,
а дальше… Дальше — музыка и пусто.
За то ли, что не понимаю зла,
меня всю ночь качают на колене?
Там, по другую сторону стекла,
другие отражения и тени,
другая пыль, другая — жизнь. Рябой
уходит век, и в чёрно-белом веке
всё так же наблюдаю за тобой
в гремящее окно библиотеки.
Улыбнусь мимо окон — и мне улыбнётся в ответ
городская Диана с подножки ночного трамвая,
загорелой рукой пневматический свой пистолет
в ненадёжное небо к осенней луне воздевая.
Так стреляй же, охотница. Здесь, в темноте, на краю,
на горбатой околице бедного третьего Рима,
подари мне шальную печальную пулю твою,
обручальную пулю с кольцом обручального дыма.
А потом — за глоток до рассвета — ты помнишь? — вдвоём
заболеем, прольёмся безмолвной, закушенной страстью
в зарастающий медленным бледным сиянием дом
через стёкла холодные — хрупкие, точно запястья.
Ты начинаешься из темноты,
из белого, из шелеста и свиста —
так многие приходят в мир, но ты
от быстрых нот и быстрой крови Листа
над клавишами вызревших полей
глядишь, как будто ищешь оправданья;
иди ко мне, иди и уцелей
в потоке восходящего дыханья,
в полёте мимо храмов и мостов,
где, как в кино — замедленно и узко —
взмывает в перекрестиях крестов
девятый вал Андреевского спуска
и падает. И не попросишь лучшей
судьбы, и город ляжет на ладонь,
мы снова вместе — глина и огонь —
коснись меня, смотри со мной и слушай:
седой сверчок, молящийся тайком
светилу, закипевшему в зените,
поёт — и то ли ноты, то ли нити
вытягивает тёмным тенорком…
Три тонких обруча взлетели —
ликуй, пророчь! —
и в этом длинном сонном теле
такая ночь,
как будто боль освободили
от звонких пут —
взмывают кожистые крылья
и воздух пьют.
А после — не поверишь после
моим рукам.
И снова — посвист, посвист, посвист
по чердакам.
Не вынесу ни зла, ни фальши
за край земли,
но дальше — что там будет дальше
и — будет ли?
Споёт мне бес на косогоре
про сталь в ребро,
завяжут губы в узел горечь
и серебро,
и где-то на границе счастья
и сломе дня
три ноты с узкого запястья
войдут в меня.
В твоём пространстве смута и разлад,
никто не пишет сказок и законов.
И вижу я: который век подряд
осколки книг по комнате летят
и ночью превращаются в драконов.
Летят, уходят вспыхнувшей листвой,
терновым соком, крошевом графита;
в два росчерка рисуется родство,
язычество творится, ведовство
по алфавиту.
Но, девочка, язычница, оса,
случайный блик на лезвии столовом,
вольно ж тебе качаться на весах,
вплетаясь в эти злые голоса
своим ещё не сотворённым словом!
Две тени на драконовом крыле,
шепнувши «аз», продолжат: «буки, веди…»;
и только свет струится по земле,
кипящий, точно варево в котле
рыжеволосой ведьмы.