Кафе и музыка, подобная мольбе к
твоим глазам на фоне горного массива.
Форель с орехами, пиканья и мальбек.
Я элегантен, ты — пугающе красива.
Твоё лицо находит солнце. Кто искал -
не так уж важно. Примечательно, что тучи в
случайном кадре собираются у скал.
Ты безучастна, я — пугающе задумчив.
Звучит мотив. И этот ритм невыносим,
как запах сыра в недрах старой сыродельни.
Неважно, что мы там себе вообразим,
но, даже вместе, мы — пугающе отдельны.
Закон насыщения пропасти. Здесь, у ног,
кончается карта. Край обожжён и скручен.
Когда с тобой слишком долго беседует бог
ты привыкаешь, и бог становится скучен.
Кто-то подходит, и дышит едва-едва,
и гладит предплечья, и нежно толкает сзади.
Книга закончена, если твои слова
трогают сердце, но не оставляют ссадин.
Огонь листает бумагу. Вчерашний блюз
несёт по каньону юго-западный ветер.
Цветы улетают в Колумбию, я становлюсь
бесцветен.
И снова о жестах. Пространство, лишённое речи,
уже не пространство, а клетка, мечта полицая.
Ладонь поднимается в воздух, дразня и переча,
и движется слева направо, меня отрицая.
Да что там — весь мир отрицая. Бряцая цепями
на длинных запястьях под хлопковыми обшлагами,
движения рук порождают прозрачное пламя,
как будто из воздуха складывают оригами.
Лишиться бы голоса, рот набивая печеньем
в каком-нибудь доме забытом — своём или отчем…
Нет речи — и нет обречённости. Нет отреченья.
Осталось одно красноречие жеста. Но, впрочем,
эстетике всплеска цвета неважны. В чёрно-белом
люмьеровском смокинге, мир экспрессивен и краток;
любой персонаж, отрисованный углем и мелом,
изыскан, как лайковый вектор полёта перчаток.
Запутался. Хватит. Пора затыкаться. Вполне бы
хватило и просто сидеть, как сверчку на нашесте,
держа на ладонях, воздетых к спокойному небу,
не дар немоты, а любовь, воплощённую в жесте.
Лесное яблоко, ты падаешь? Постой,
останься в воздухе растерзанном, замри
на миг, на вечность над холодной и пустой
ладонью озера в развалинах зари.
Прекрасен сон на дне пророческой воды,
где зреет зеркало для каждого из нас.
Я — только тень. Ты — только яблоко. Следы
двудольной жизни на ростках закрытых глаз.
Свобода робко совершается извне,
но неизменно завершается внутри,
когда смирение, визжащее во мне,
крысиной стаей обживает пустыри.
И дивный новый миг торопится в огонь,
платя покорностью за дивный новый день -
на дно, на холод, в обмелевшую ладонь.
И рядом падает отброшенная тень.
Ночная сельва дышит торжеством
голодной и вибрирующей плоти.
В бамбуковом, изрубленном, кривом
проёме неба корчится в полёте
нагая тень — и падает к земле;
котёл парит в потоках над углями,
и, отразив изогнутое пламя,
куски лиан, кипящие в котле,
подрагивают тусклыми телами.
Старик рисует знаки. Белый дым
тугих косиц вонзается в пространство
ветвей и гнёзд, сливается с витым
тяжёлым ритмом птичьего шаманства;
взлетают лапы. По вискам моим
когтистая стекает диадема.
Из гнили амазонского эдема
растут стихи, проламывая грудь,
и каждое движение тотема
сопровождает медленная ртуть -
так серебром облитые моллюски
могли бы липнуть к жестам точных рук.
Он требует читать ему по-русски,
и застывает, вслушиваясь в звук
чужого сна. Кричит, ломает круг
и, отыскав меня в словесной чаще,
даёт в щербатой деревянной чаше
отвар: бери и пей, слепой стрелок,
щенок, поэт, сновидец, самозванец!
В момент, когда я делаю глоток,
он начинает танец.
Такой восторг в прищуренных глазах,
что кажется — коралловые змеи
вот-вот проснутся в призрачных лесах
его зрачков, и вздрогнут орхидеи,
и будут пить белёсыми корнями
густую кровь пылающих зарниц…
Взмывает хор. Земля рождает птиц
и стонут джунгли в оркестровой яме.
Прости меня. Я слаб. Я не готов.
Мне страшно.
…Но старик приходит снова,
садится рядом, требует стихов -
доверчиво, смешно и бестолково.
И я читаю до рожденья дня.
А он, похоже, путает меня
с другим, кто был намного раньше слова.