Сегодня праздник. Чей-то. Холодно. С утра
в саду играет, вроде, музыка. А вроде -
лакрица с перцем, сальса по последней моде,
не изменившейся за десять лет. Ура.
Ура? Да ладно… У свиньи за пятаком
сквознячит дудка. Кот поёт. Собака лает.
Красотка с грелками под платьем — проплывает
на каблуках, тряся объёмным кадыком.
Дорожный транс. Верёвки вдоль и поперёк
плетутся нищими в авоську для планеты.
Плывёт планктон. Плывут потёртые монеты
по трубам полуостановленных дорог.
Good day, Америка. Меняю третий гвоздь
из крышки мира на индейскую раскраску,
делянку в Андах и хохочущую связку
детей, вцепившихся в банановую гроздь.
Марионетка в пончо. Брюлик на персте.
Сухие листики и питьевая сода.
Здесь кое-где ещё считают, что свобода
важнее складок на заду и животе.
Две грядки с тыквами. Панамская межа
не отгородит гор на южном континенте.
Апрель. Анисовые слёзы агуардьенте.
Вода, дрожащая на лезвии ножа.
Под ритмы сальсы резонанс корней и крон
пронзает небо и растёт тысячекратно.
Мне машут крыльями. Машу рукой обратно.
Мне улыбаются. Латинский камертон.
Что осталось? Немного: простенок, гнездо, пичуги
да портрет, что древней и дороже самой лачуги.
Точно кисть реставратора — быстрые крылья. Птица
убирает наросты слёз, высветляя лица.
Крыша — настежь. Смириться и медленно жить, взалкавши
вместо мяса на ужин — тарелку овсяной каши,
два творожных пирожных и лужу несладкой влаги,
оставляя сырой земле и сухой бумаге
эту бедную кислородом метель по вене,
эту плату открытой кровью за откровенье,
эту книгу — цветок папируса в бутоньерке
скудной тени от нарисованной этажерки.
Не подмигивай мне с портрета, мой милый предок.
Как ни грустно, я не сумею — ни так, ни эдак.
Бесцветный сезон на острове. Время Пруста.
Утраченное. Обретённое. Ложь и ложе.
Рождение мира. Я снова подумаю: пусто.
Ты скажешь: забавно…
Да. Это, пожалуй, тоже.
Сегодня настолько пронзителен глаз Денеба,
что кажется — там не Лебедь уже, а кречет.
Ты смотришь, как третий зрачок игуаны — в небо.
Нечёткая клинопись осени. Чёт и нечет.
Пора на крыло — ночуя в сиротских гнёздах,
лететь, позабыв про точки и запятые,
туда, где впиваются в глиняный плоский воздух
кленовые клинья. Красные. Золотые.
Сергею Жарковскому
Мне снова скучно, бес. С последней нашей встречи
прошло… напомни?.. да, конечно — двести лет.
А память лжёт. Она короче и не крепче
магнитофонных лент.
А прошлым веком… нет, прости, прошедшим летом
ты что-то мне писал про стебли чебреца
в архитектуре строк, исполненных дуэтом
от первого лица,
про мумии стихов и запахи перрона,
о том, что для других прощальный менуэт
на стиснутых до слёз зубах аккордеона
играет лунный свет.
Танцуют все. В окно уходит электричка.
И паутина, здесь, на выбитом окне,
уже давным-давно не символ, а привычка -
как смерть во сне.
Лирический герой, красавец, самозванец,
ты видишь, бес, как на исходе… года?.. дня?.. -
они глядят на нас и продолжают танец.
И помнят обо мне, но помнят не меня.
Китайский базар. Продавец экзотических рыбок
чумеет, как кот, от лодыжек бегущей цыганки.
Цепляются юбки. Противнее таборных скрипок
скрипит потемневший бамбук, разлетаются банки.
Сочувственный взгляд от меня, проходящего мимо,
утонет в способном обрушить Великую стену
потоке проклятий. Либретто, затем пантомима.
Как скажешь, китаец. Не стану дописывать сцену.
Как скажешь. Застынут в полёте улитки и слизни,
трава и ракушки — товар прямиком из Китая.
И рядом с землёй, в навсегда остановленной жизни -
стеклянная банка. И рыбка — почти золотая.