Сегодня в пропотевшем Вавилоне
докрасили полы и потолки,
проткнули небо, сели у реки
с прокисшим пивом, серые ладони
отёрли о лохматый поролон,
продавленный кирпичными задами,
припудрились, тряхнули бородами,
заговорили разом. Вавилон.
Дымятся рифмы. Варятся коренья.
Зима и мухи в зеркале кривом.
И тянет пустотой и воровством
от вавилонского стихотворенья.
Столоверченья. Выхода в альков,
как на арену траурного цирка,
где в клоуне уже протёрта дырка
смещением шершавых языков.
В задумке архитектора – кавычки
вокруг любого слова. На столе
рисует вилкой Франсуа Рабле
недолгих нас. Портрет последней спички.
По искре всем, кто помнит, что словарь
был создан, пусть и не прошёл контроля.
Покоя нет. Есть интеллект и воля.
И рюмка свежей водки. И сухарь.
Издалека: январь. Проверены капканы,
окончен день, расслаблен рот, глаза черны.
Привстань, возьми кусочек мела, зачеркни.
Рисуй над нами силуэт Копакабаны.
Рисуй охоту, карнавальные ростки
вечерней самбы в расплетающихся лентах,
любовь, песок на расцарапанных коленках.
И привкус крови – в завершение строки.
Рифмуй меня с камнями в городе богини,
с ладонью в небе, со сложением в уме,
меня – кузнечика на бархатном холме,
поверх светящейся полоски от бикини.
Огонь и музыка. Январская река
уже кипит. И небо дует на ожоги.
Ты ждёшь – меня. И берега твои отлоги.
Издалека.
Кукурузные хлопья. Йогурт со вкусом этих,
несомненно, живых когда-то кусков природы.
Суматоха в калейдоскопе. Толпа в мечетях.
Лица с выраженными признаками породы –
отработанной. Кто-то сморщится, скажет: злюка.
Ну, не то чтобы злюка… Просто, хрипит бурёнка.
Запредельно навязчив запах сырого лука.
Раздражённые крики матери. Рёв ребёнка.
Возрождение вырождения. Чашка Петри
с утонувшей визитной карточкой. Плесень. Пятна
на застывшем бульоне времени. Кольца, петли,
где история не написана, но понятна.
Он – в свободной одежде. Уже ни следа
от наглаженных фраз и продуманных поз.
Ироничный, худой, точно бешеный пёс
с челюстями из древнего льда.
Ты – в беспомощном белом. Теряйся, скорбя,
там, в толпе. Где-нибудь. Там и сям.
Пусть толпа (или – мир, или – он, по частям)
целиком состоит из тебя.
Вы – разломленный плод, апельсиновый яд
этих равных частей. Этих рваных частей
мифологии. Нить в лабиринте. Тесей
в лабиринте. Дыхание. Взгляд.
Смех навылет. Последняя ночь напролёт.
Шанс. Надежда. Попытка вернуться на Крит,
уголками улыбки взломать лабиринт
и обжечься о тающий лёд.
Очнуться в себе – допотопном, трамвайном.
В каком-нибудь Свиблово, Пулково, Саблино
войти в кабинет с приглушённым дизайном,
упасть на кушетку затылком. Расслабленно
рассказывать факты, эмоции, мысли
о долге, о долгой дороге до Выборга,
до Буга, до Киева, до Перемышля,
о вечной войне, об отсутствии выбора,
о согнутых иглах, о шёлковых нитках,
о крике, о вере холодным анамнезам,
где жизнь умирает в бесплодных попытках
поверить гармонию психоанализом.
Об имени бога. О солнце на ветке.
О том, что никем не бывает исчислено.
Лежит человек на удобной кушетке.
Лежит и молчит. Бесконечно. Бессмысленно.