На звоннице, крылат и безутешен,
звонарь ласкает меркнущий янтарь.
Закат. С пернатым страхом перемешан
на завтра напророченный январь.
И больше не проснуться, не присниться,
не захлебнуться холодом во сне.
Москву, как перепуганную птицу,
прижал к стене неумолимый снег.
Звонарь опустит руки. Пересилит
привычное стремление вдохнуть,
очнуться — и увидеть, как навылет
шальные птицы пробивают грудь.
Играет лентами раскрашенный дикарь,
легко прижившийся в кабацких зазывалах.
На солнце пятна. На экваторе — декабрь.
Венки и куклы на рождественских развалах.
Старуха, гордая на свой индейский лад,
с утра хмельная от густой черничной браги,
из век морщинистых вылущивая взгляд,
возьмёт монету и чирикнет: «Dios le pague».
Святая ложь. Зато улыбка — в самый раз.
Цветёт гибискус, и колибри у порога
ведут стремительный прозрачный перепляс.
Повсюду — бог. Но я давно не верю в бога.
Соседи истово встречают Рождество
вином, хлопушками и чучелом оленьим.
Трещит камин, даря неловкое родство
с огнём, бегущим по рассохшимся поленьям.
Взлечу по лестнице и черновик письма
перечитаю торопливо и смущённо.
И, написав тебе «люблю, когда зима»,
пойму, что это не зависит от сезона.
Dios le pague (исп.) — читается «Дьос ле паге» — Бог отплатит.
(Авторское кино. Корзина)
Всё эклектично. Дорога в небо. Уходят двое.
Их провожает огонь зенитный до поворота.
Ты встретишь бога, и ты попросишь: скажи мне, кто я?
Он удивится, и он ответит: скажи мне, кто ты?
Песок и замок. И вы запрётесь в хрустальном гроте,
в звенящей башне слоновой кости, в пустой Сорбонне.
И это будет нужнее соли, сильнее Гёте
и выше счастья бездомной кошки на скотобойне.
Уходят царства. Цари стареют и пишут песни.
От сотворенья до со-творенья — не так уж много,
ты видишь это его глазами. Он счастлив, если
ты это видишь в разрезе сердца и в плане бога.
Перекадровка. Клубятся осы, дрожа и жалясь.
У гобеленов ползёт основа, ветшают нити.
Ты элегична, он эклектичен. Такая жалость.
Уходят двое. И снова солнце горит в зените.
Светает. Океан перебродил
и двинулся в предгорья — вал за валом.
Движенье рыб. Движение светил.
Такая мощь в неспешном, небывалом,
неумолимом празднике воды,
что даже вихрь, косматые следы
несущий вдаль по черепашьим скалам,
притихнет и пополнит легион
гранитных волн.
Я жду восхода. Кончик языка
скользит по раскалённым альвеолам,
лицо обезображено тяжёлым
скупым восторгом, злая тьма зрачка
затягивает радужку — похоже
на полный цикл затмения, на дым,
на стыд, на крик, на угольный мешок…
Ведя сухими пальцами по коже,
я сдерживаю яростный смешок.
Забавно то, что ты меня таким
пока ещё не помнишь. Хорошо,
что ты — не помнишь.
Играет Бах. Пылает кровь. На помощь
небесным скрипкам, воспевая полночь,
приходит нежный утончённый ад
порочного барочного гобоя.
Пифагорейский музыкальный ряд.
Пылающее рвётся в голубое,
и птицы в небе страшно говорят,
и эти капли алые горят,
горят на пенном лезвии прибоя.
Уходят люди — вверх по склонам гор.
Торжественно и горько. До минор.
Качнутся плети высохшей лаванды,
мяукнут ставни, прогоняя сон.
Ныряя под лиловые гирлянды,
ты босиком выходишь на балкон
и видишь, что рыбацкому посёлку
осталось жить, от силы, полчаса,
что бестолку молиться втихомолку
и прятать слёзы, глядя в небеса,
что смерти нет, что ты опять умрёшь,
когда-нибудь, сегодня, и родишься
когда-нибудь — сегодня? — прорастёшь
проклюнешься, протянешься, продлишься
в чужом прекрасном теле, что другой
начнётся ритм, и отворится дверца,
где вечно бьётся космос, точно сердце -
непостижимый, жадный и тугой.
Я молча наблюдаю за тобой
и помню, что, примерно, через двести
коротких лет вернётся этот сон.
Всё повторится: океан, балкон,
предчувствие утраты, Бах, прибой.
Ты будешь рядом. Мы не будем вместе.
Таков закон.
Свершилось. Тоника, субдоминанта — кода.
Сырой настил, больничный запах йода,
обломки скрипки, пара чёрных слив,
морской травы подгнившие волокна…
Отсюда, светлая, нет выхода. Прилив
стучится в окна.
В столице не найдётся уголка,
к которому бы вместе нас вело.
Британская холодная рука.
Испанское горячее стекло.
И потому-то, что ни говори,
словам не отразиться в зеркалах,
пока тоской обвенчаны внутри
свободный голос и невольный страх.
Молчания не в силах уберечь,
бесплодно ищут новое жильё
моя смешная сбивчивая речь
и тихое смятение твоё.
Британский не уместится покой
в испанскую дорожную суму.
Кричит кораблик над ночной рекой -
и ночь не откликается ему.