Алине Симоновой
1. Как это странно: в сонме голосов
услышать зов, а после – в пустоте
растаять и, откликнувшись на зов,
родиться новой нотой на листе.
И, вырастая из неброских гамм,
метелью по хрустальной бахроме,
по диким заблудившимся снегам
идти навстречу маленькой зиме.
Благодарить за тёплую лозу,
за звонкий камень и жемчужный дым,
когда февраль, как девочка в лесу,
поёт прозрачным голосом твоим,
раскачивая лёгкую печаль
на длинных волнах джазовой струны,
поёт и смотрит вверх, и смотрит вдаль,
где мы богам и музыке равны.
Далёкий взгляд, скользящий по губам,
не отвести и не остановить…
Позволь же очарованным богам
мелодии нанизывать на нить –
мелодии камней и бытия,
гармонии огня и пустоты,
в которых осторожно буду я,
а также, несомненно, будешь – ты.
2. Сжигая на сонных ладонях лимон и мирт,
почувствую, как под пальцами хрустнет ветка.
Подумаю: как это странно – явиться в мир
на острой слепящей грани воды и ветра.
Летишь на пуантах по белой реке, и я
смотрю удивлённо, как в раны небесной кровли
ко мне прорастает неспешным плющом твоя
огромная музыка в ритме бегущей крови.
Качнувшимся голосом пробуя Млечный Путь,
шагнёшь, не поверишь, пространству моргнёшь тревожно,
прошепчешь: я больше не буду. Я вздрогну: будь,
пожалуйста – вечно. Пожалуйста – неосторожно.
Сплетаюсь с ветвями лимона. Его цветы
сияют в ночном тумане, и клок тумана
ласкает губами шершавую кожу. И ты
становишься ближе, чем кожа. И это странно.
Один поклон — реке. Другой — чужой стране.
Вгрызается в ладонь лиловая печать.
Вон, лодочник сидит в промокшем зипуне.
Что лодочка твоя — способна ли летать?
Коль некуда идти — пора идти на слом.
Раз не за что прощать — пора благодарить.
Давай уже, скрипи задумчивым веслом,
плыви — куда-нибудь. Куда ж ещё нам плыть?
Голова по жаре — что простреленный солнцем брелок.
Вереница хромых колесниц, уводя в эпилог,
точно время, растянется в дымке — тяжёлой и слабой.
Я шепну: осторожно… Конечно. Всегда и везде.
Так подходит усталый медведь к незнакомой воде,
но не пьёт, а легонько касается лапой.
Здесь, на кончиках пальцев, уже не бывает войны,
и лукавый сюжет не играет на чувстве вины,
и бегущим огням помогает трава луговая
сумасшедшим дыханием в горле удерживать свет,
и любить, не боясь, что тебя не полюбят в ответ,
и ресницы обжечь, с одуванчика пепел сдувая.
Безучастным волам пригрозив рукоятью кнута,
ты вздохнёшь и придумаешь пару морщинок у рта,
и покатые плечи, и ладанку с пепельной прядью…
Там, в последней главе, ты с улыбкой стоял у окна
и смотрел, как влюблённо в ответ улыбалась жена,
примеряя у старого зеркала новое платье.
Допиши: на передней повозке поёт лицедей.
В этом медленном времени быстроживущих людей
чем ещё размочить запылённый сухарь эпилога?
Колесницы плетутся со скоростью роста ресниц,
и, вмерзая в закат, расплываются лица возниц,
будто тёмные пятна в подмышках у бога.
Вновь тебе выводит холодный diff,
что набор отличий не так уж мал,
а в таблице символов для двоих
каждая ячейка содержит смайл.
В несоприкасающихся мирах
с гиперкубом ссорится гипершар,
не перекликаются пух и прах,
киберпанк — ругательство, а не жанр.
И возможно, можно уйти в трубу,
чтобы не свихнуться от вечных тайн,
и, лизнув искусанную губу,
завершить процессы по kill-dash-nine.
Музыке внимать. Из пруда искусств
выудить орфана, построить дом,
рядом посадить, ну, хотя бы — куст, в
ссохшуюся почву зайдя рутом.
Можно даже выдержать пару дней.
Можно даже мёртвого утомить.
Соглашаться, милый, всегда трудней,
потому что миловать — не казнить.
На кристаллах кремниевых голов
прорастают кремовые цветы.
Символы понятны без лишних слов,
символам понятен не только ты.
Символы не врут — вопреки словам.
По sudo рассудка открой консоль
и в системе знаков, понятной вам,
напечатай грустное «si mi sol».
День для любви. Почти королевский повод
письма писать из тауэрской темницы
под барабан размеренного аллюра
конных гвардейцев. Строки войны и страсти,
пушки и рифмы — грустный последний довод.
И сочинив портрет длинноногой птицы,
знаешь: её лицо и её фигура -
просто фигуры речи. Фигуры власти.
Власти сожжённых губ, журавлиной песни
песен о той, единственной, многоликой
светлой. И веры в то, что она услышит
песню. И примет в дар. И вернёт сторицей.
Этот союз камней и металла в перстне,
солнца со льном, багульника с голубикой
неразделим, как воздух, которым дышит
капитолийский волк со своей волчицей.
Воздух — негромкий, точно полёт бельканто,
тронет огонь свечи — камертон покоя.
День для любви, любимая. Ночь продрогла,
вышла на свет в окне — и в окне сгорела.
Лондон вскипает снегом. Крупиц таланта
хватит, пожалуй, чтобы водить рукою
и сочинять стихи. Но на эти стёкла
только метель и лепит сердца и стрелы.