Опушка. Длинные пустые комары в
траве, ночные кровеносные сосуды,
проверят воздух, сон и сердце на разрыв.
Но не допьют и не избавят от простуды.
Сорока. Виселица. Маска на гербе
и танцы с Брейгелем, пока не надоело.
Пора бы что-нибудь менять в самом себе.
Причёску. Голос. Стиль одежды. Сердце. Тело.
Плясать на цыпочках, у самого плеча с
погоном, бантом, аксельбантом, попугаем,
для тех, кто рядом, кто на сцене, кто – сейчас,
и тех, кто умер и ещё недосягаем.
Пришёл, увидел, усмехнулся. Отдавил,
но извинился. Но не так. В прощальном писке
легко и нежно проступает водевиль,
как дуб и херес в односолодовом виски.
Последний акт. Седьмое небо под замком.
Улыбка – с каждой новой дюжиной жеманней.
Закон – желание. Желание – закон.
Спроси меня об исполнении желаний.
В теории, жизнь отшельника и аскета
в моей двухэтажной хижине под горой –
вершина стремлений. Вечный покой и лето,
колибри на гнёздах, весь королевский рой.
Рождаешься каждый вечер в листве капустной,
бежишь от себя, возвращаешься с полпути
и варишь куриный суп с овощами, вкусный,
как голос любимой женщины. Ну, почти.
Последний патрон в обойме – красив и холост.
Под первое солнце, небрежен и нарочит,
ныряешь в постель. И чувствуешь дикий холод,
который уже ни выжить, ни приручить.
Вот мы и не увиделись. За лето
засохло всё, что требовало влаги.
Сезон ресниц. Стрельба из арбалета
в бочонок из-под выпитой малаги.
Полёт на наконечнике. Гитара
в холодных пальцах. Вспышка кокаина
и гонка на взбесившемся «Камаро»
из джунглей в горы, вверх по серпантину.
И море. Пахнет порохом и сеном
от партизанской ржавчины и стали,
от ночи у старьёвщика на сером,
когда-то разноцветном одеяле.
Прости. Немного слишком откровенны
желания и действия. На марке с
почтовым штампом — профиль Картахены.
Проси. Тебе воздастся. Это Маркес.
И это — одиночество. Беглянка,
монахиня, хранящая за крохи
любви чужую память, точно склянка
с водой из доколумбовой эпохи,
возьму тебя у терпеливой пыли,
войду, огнём и осенью наполню.
Ты говоришь, мы были вместе? Были.
Наверное, мы — были. Я не помню.
Франция, VIII в.
1. (Фрагмент письма. Вонзая зубы, мышь
не думает о вечном.) …к бесам просьбы!
Будь правдой то, о чём ты говоришь –
и мне, возмож (размыто) не пришлось бы
в повозке спешно покидать Париж.
Да, это был немыслимый позор.
Пожар, раздутый слухами. Похоже,
изба и до сих пор рождает сор,
невыносимый, точно зуд по коже,
неутолимый – ни сейчас, ни впредь.
Я знаю парня – он родится позже,
его сожгут. Я не хотел сгореть.
2. О трусости. Мой мальчик, трусят все.
Хрустальный блик на утренней росе
глядит на солнце и дрожит в тревоге,
безбожно трусит белка в колесе
безбожник трусит, думая о боге,
трусит лошадка, правит бал война;
без лишней крови, шалостей и танцев,
арабы бьют трусливых аквитанцев,
Мартелл громит арабов, из окна
лепечет пламя, мечутся и вьются
синицы. И дрожит моя рука
от страха не успеть и не коснуться,
не дописать письма, не дотянуться
издалека.
В Аахене, ютясь
во флигеле, на преющей попоне
выкашливая лёгкие, я понял,
что всякий страх – вторая ипостась
(пятно) нехватки времени. Погони
за всадником с бубонным бубенцом.
Так что теперь – спешить? Гадать на звёздах?
Я, может быть, успел бы. Жаль, что воздух
сжимает горло медленным кольцом.
3. (На сгибе – чья-то грязь. Увы, Европа
не любит мыться со времён потопа.)
…цинично? Пуркуа бы и не па.
Парфюм. Чума. Костры. Кресты. Толпа.
И, как сказал мне киник из Синопа,
мор, порождая массу ярких чувств,
способствует развитию искусств.
Загвоздка не в чуме. Загвозка в людях.
В смеющихся. В играющих на лютнях.
В кующих мундштуки для лошадей.
В жующих сыр. В рожающих людей
и их же убивающих – за слово,
за честный грош, за краденый пятак,
за веру, за углом, за просто так –
забавы ради. Рьяно. Бестолково.
Задумчиво. С ленцою.
Палимпсест –
прекрасный символ перемены мест,
подмены мыслей, смены поколений,
замены тел, перестановки вех.
Когда лициниановы «Анналы»
сдирают низкорожденные галлы
кусками грязной пемзы и поверх
наносят блажь святого Августина,
мне хочется немедля перейти на
папирус, в италийские зады
гусей воткнуть обратно penna avis,
воскликнуть «avva penis», вырвать завязь
кощунственного действа.
Полбеды
в поступках, да. Но главная беда –
в решениях, холодных, точно клизма
цикуты. Для адептов классицизма
убийственна активная среда,
подобная побегам дикой сливы
в прорехе древней каменной стены.
Я каменею, мальчик мой. Красивы
все эти новомодные курсивы,
ласкают глаз – но разуму вредны.
Отсюда не (отсюда нечитаем
кусок в пятнадцать строк)
…к стадам и стаям.
4. Поэзия – печальная овца
с невыразимо умудрённым видом.
Я тайны государственной не выдам,
сказав, что в мире не найти лжеца
искусней, чем поэт. Он лжёт, как дышит.
Он слышит, как дыхание колышет
тугую прядь у светлого лица,
он видит, как пульсируют сердца,
укрытые в темницах нежной плоти,
отращивает крылья и в полёте
прядёт любовь из локонов и слов –
и мир плывёт в расставленные сети.
От честных глаз до лживых потрохов
он – полное собрание грехов.
Мой мальчик, аплодируя труверу,
не смей ни звука принимать на веру!
…но как же это вышло, что на свете
нет ничего правдивее стихов?
5. Об овцах – всё. Пора идти к баранам.
Признайся, (здесь пятно) казалось странным
в тот день, когда учёный римский муж,
тонзурой, точно лилией, белея,
за кафедрой потел, сопел и блеял,
и скрыть пытался, что не слишком дюж
в дебатах про переселенье душ.
Триумф. Я хохотал, я издевался,
был полон яду и осиных жал.
Закончилось неловко. Он остался,
а я бежал.
Полемика с людьми,
скрывающими фигу под порфирой,
чревата, но возможна, чёрт возьми!
Хотя… о Шарлемане, мон ами,
поди, попробуй, пополемизируй.
Не мы решаем – быть или не быть.
Нам нечего скрывать и нечем крыть.
О доводах, смущающих рассудок:
меня, бесспорно, можно убедить.
Вот, например, стрелой в пустой желудок.
6. (цепочка бурых пятен) …альчик мой,
так жарко этой проклятой зимой,
что даже солнце пробует укрыться
в моей тени.
Другие в эти дни,
ох, ладно – годы, ползают молиться,
присматривают землю, раздают
подачки нищим, подкупая суд.
Меня же угораздило влюбиться.
По-алемански – аллес гут, капут.
И перестань смеяться. Я ведь вижу,
как ты в кулак хихикаешь бесстыже
над старым дурнем. Да, она мила.
Точней, красива. Нет, великолепна.
Нежней воды. Торжественней молебна.
Прекрасней быстрой смерти. Ночь. Стрела.
Прозрачная балтийская смола
в ночном приливе. Искра в глубине
густой янтарной капли. Свет во мне,
увязшем в этой искре, точно птица
в порыве ветра. Сердце в тишине.
Звенящий голос приручает листья
и ливни, льётся, освещает лица…
Спустя десяток сотен лет, о ней
в австрийских снах я спрашивал у Листа,
и Ференц мне ответил: «Это сплав
материи и музыки». «Он прав,–
поддакнул Вагнер. – Музыки и слова».
Любовь слепа. Влюблённость бестолкова.
Прекрасны обе. Запахи дождя
и облака почти неотличимы.
Очередную строку выводя,
обнять, вдохнуть и умереть. И снова
взыскать обетованных губ – причины
огня, цепей, дыхания и гроз.
Шампанскую сияющую гроздь
с лозы срезая, видишь, что, и правда,
похожи, как две капли винограда,
любовь и смерть, распятие и гвоздь,
стрела бандита и стрела Амура;
(плывёт строка) сбиваешься с аллюра,
кричишь, бежишь к чужому кораблю,
и горько понимаешь, что «люблю»
твоё – бес… (неразборчиво: «полезно»?
«пощадно»? «печно»? «сильно»? «тактно»?)
Бездна.
Забудь, молю.
7. (Огромное чернильное пятно.
Изящные словесные пассажи
издохли в кляксе камеди и сажи.)
…кормить свиней. Политика – окно
в сарай с корытом.
Извини за лужи.
Не стану перематывать клубок;
одной рукой придерживая бок,
всегда ориентируешься хуже.
О чём я? Да, о боге. Что им – бог,
кузнец, купец, поэт, учёный, нищий?
Плеть предержащим густо наплевать
на всех. На всё. Тебя объявят пищей.
Войдут в твой дом, воткнут по рукоять
и вдумчиво начнут употреблять.
И это не изменится. В последний,
больной, недолгий двадцать первый век,
где мы ещё не встретились в передней
индейских сизых Анд, где имярек
ещё не отвернулся, но уже
закрыл лицо ладонями и видит,
что в созданном когда-то мираже
фальшиво насквозь всё, и что не выйдет
из миража ни мира, ни войны,
ни даже перемирия; где сны
не отличить от вымышленной яви,
где правит бал пластический хирург,
властитель туш,
холодный демиург
над грудами стандартных тел и душ,
кроит по мясу к чьей-то вящей славе.
Мозги с мукой мешая на цепах,
подобно псам, они растут в цепях.
Одни дают, другие продаются:
каёмочки, фаянсовые блюдца,
штрихкод на лбу, слегка наискосок,
и ценники, как бирки с именами,
картонными сверкают орденами
на пальцах ног.
Накинув плащ, я собираюсь в сад, но
над каменными складками плаща
струится плющ, а по волне плюща
толпа идёт – тысячелико, жадно –
рукоплеща.
(И снова – частокол
чернильных пятен) …спереди и сзади.
Мне не хотелось жить, на это глядя.
И я ушёл.
8. Сегодня было холодно. Да-да,
я знаю: солнце, пыль во рту, вода
воняет чем-то тусклым, соль и солод.
Жара. И я благодарю за холод,
покуда пар выходит изо рта.
А времени – на донышке. Проститься?
Допить? Разлить? Похоронить в углу
за паутиной? Чьи-то руки. Птица.
Темно. Пора вытаскивать стрелу.
В балетных па предсмертной дурноты
есть нечто утомляющее. Грустно,
что ты не помнишь будущего. Грузно
идёт секунда. Улыбнулся ворон
из темноты, перешагнул межу.
Когда-нибудь увидимся. И ты
меня узнаешь первым.
(Текст оборван,
но я пишу. Я всё ещё пишу.)
————
Комментарии:
Карл Мартелл (686—741) — майордом франков в 717—741 годах, вошедший в историю как спаситель Европы от арабов в битве при Пуатье. Дед Карла Великого.
Киник из Синопа — Диоген Синопский (412—323 до н.э.) — древнегреческий философ, ученик Антисфена. Считается наиболее ярким философом-киником.
Палимпсест — рукопись на пергаменте поверх смытого или соскобленного текста.
Лициниановы «Анналы» — речь о хранящемся в Ватиканской библиотеке манускрипте V в., содержавшем труды латинского историка Грания Лициниана. Был стерт в VI в. для записи грамматического трактата. В IX или X в. поверх трактата записан текст Иоанна Златоуста.
Penna avis — птичье перо (гусиное, лебединое, павлинье), орудие письма, пришедшее на смену каламу.
Avva penis — нехитрый каламбур. Авва — обращение, выражающее высшую форму доверия, искренней любви, сыновней покорности, а также дружеского расположения.
Трувер — северофранцузский средневековый бродячий поэт.
Шарлемань (фр. Charlemagne) — русская транскрипция французского произношения имени Карла Великого.
Камедь (классическое ударение падает на последний слог) — вещество, выделяемое растениями при механических повреждениях коры или заболеваниях. Первые чернила для манускриптов раннего средневековья изготавливали, смешивая камедь и сажу.
Отменяем последнее действие. Взлом
событийности. Скучный монтаж мишуры.
Поцелуй через небо. Лицо за стеклом.
Электронная версия старой игры.
Технология жизни без боли. Беда –
в защищённости чувств. Безопасный транзит.
Не пугает ничто, никого, никогда.
Никогда. Никому. Ничего. Не грозит.