В антикварных витринах азиатских столиц
суматошная полночь на скрипучих курантах,
и на бархате — россыпь человеческих лиц.
Не войти, не коснуться, не измерить в каратах.
Остаются на память — не во мне, так по мне -
потолок из сандала, тонкостенная ваза
с парой свежих царапин на фарфоровом дне
и летящие юбки отрешённого вальса.
Что теперь? Научиться: врачевать от потерь
самодельным настоем череды равноденствий
и закладывать душу, точно старую дверь,
на цепочку холодных механических действий,
развернув самобранку, накрывать на кровать,
благодарно ложиться в незнакомые руки,
на три счёта, навылет, нараспев зимовать
в безразмерной хрущёвской кимберлитовой трубке,
принимать неизбежность, отвечать на звонки,
и в понятливых пальцах старика-ювелира
забывать обо всём, отворяя зрачки
для невидимых радуг обретённого мира.
Но пройдя через девять шлифовальных кругов,
на мгновенье очнуться, и горячим графитом
про фарфоровый день и сандаловый кров
написать изнутри на футляре закрытом.
Итог, исток, геном календаря -
пылают фейерверки, гаснут ссоры.
Есть нечто в тридцать первом декабря,
что не понять ни Менделю, ни Бору.
Открытый перелом. Слепой полёт.
Влияние случайной переменной.
И женщина прекрасная поёт
канон по многоточиям Вселенной.
Всего лишь — столкновение комет,
всего лишь игры с Y-хромосомой.
Но в мире выше наказанья нет,
чем слушать этот голос невесомый,
и, принимая боль за благодать,
искать следы на глобусе померкшем.
И что-то беспокойно бормотать
друзьям ушедшим и друзьям умершим.
Уходящему — под ноги скатерть ночным лепестком
беспокойного пепла. Хрипит, но вывозит кривая.
Не могу хорошо — не скажу ничего, закрывая,
отсекая от сердца безжалостным нежным клинком.
Пожелтевший квадратик земли, валуны на межах
с четырёх непрозрачных сторон. Этот год, как и прежде,
был прекрасен и глуп, точно бой на стеклянных ножах,
точно строчка на старой, подогнанной к телу одежде.
То ли волю свою диктовал этим сонным стихам,
этим сонным богам, то ли сдался в секунде от края -
не пойму. Не припомню. Неважно. Плыву по верхам,
от грядущих мелодий волшебного «си» ожидая.
Так бездумно легка, так болезненна эта игра
с парафразами времени, с чарами рёбер и граней,
что к рассвету родится от дыма чужого костра
сероглазое тёплое облако слов и желаний,
прилетит, прорастёт из вербены и ливня, извне,
где касание губ не горчит пережаренным кофе,
и музыка, весной позабытая в бархатном кофре,
улыбнётся во сне.
На звоннице, крылат и безутешен,
звонарь ласкает меркнущий янтарь.
Закат. С пернатым страхом перемешан
на завтра напророченный январь.
И больше не проснуться, не присниться,
не захлебнуться холодом во сне.
Москву, как перепуганную птицу,
прижал к стене неумолимый снег.
Звонарь опустит руки. Пересилит
привычное стремление вдохнуть,
очнуться — и увидеть, как навылет
шальные птицы пробивают грудь.
Играет лентами раскрашенный дикарь,
легко прижившийся в кабацких зазывалах.
На солнце пятна. На экваторе — декабрь.
Венки и куклы на рождественских развалах.
Старуха, гордая на свой индейский лад,
с утра хмельная от густой черничной браги,
из век морщинистых вылущивая взгляд,
возьмёт монету и чирикнет: «Dios le pague».
Святая ложь. Зато улыбка — в самый раз.
Цветёт гибискус, и колибри у порога
ведут стремительный прозрачный перепляс.
Повсюду — бог. Но я давно не верю в бога.
Соседи истово встречают Рождество
вином, хлопушками и чучелом оленьим.
Трещит камин, даря неловкое родство
с огнём, бегущим по рассохшимся поленьям.
Взлечу по лестнице и черновик письма
перечитаю торопливо и смущённо.
И, написав тебе «люблю, когда зима»,
пойму, что это не зависит от сезона.
Dios le pague (исп.) — читается «Дьос ле паге» — Бог отплатит.