Вот октябрь. И светило к надиру
Опустилось. И пробуешь ты
Докричаться до внешнего мира
Через вязкий порог глухоты.
Не откликнешься, мати земная,
Не оттаешь — зови не зови.
Твердь, и хляби, и небо — не знают
Человечьей тоскливой любви.
Где мы? С кем? Без моста и без брода,
Без пути — никуда — прямиком,
Прижитые распутной природой
То ли с Господом, то ли с быком.
Эфемерны, двумерны, случайны
Наделённые даром игры.
В чёрном хаосе сна и молчанья
Бесполезны любые дары.
Неподвижна тоска обретений,
Как постель обречённой семьи.
В колоннаде дождей и растений
Потеряются чада твои.
А вослед им, как лик на иконе,
Проступает сквозь слёзы и чад
На пятилепестковой ладони
Тёплый клевер в четыре луча.
Отпусти меня так. Чернопёрый доставил мне весть,
Что к границам ахейцы ли, половцы — движутся войском.
Отвечай же, моя, как, оставшись, смотреть мне на свет
И живот, отвалясь, набивать перезрелою смоквой?
Отпусти меня так — без гроша, без руля и ветрил
По пустынной реке под холодную арфу Эола,
А в подарок — скажи, пусть фиал смастерит ювелир,
И наполни бальзамом из меда, золы и алоэ.
Отпусти меня так. И не гневайся, жено, не плачь.
Будет новый будить поцелуями эти колени
И поможет, глядишь, позабыть проливную печаль,
Где тебя обнимал, а ладони мои каменели.
Отпусти меня так.
Но когда понесут на щите,
Воззови к небесам — да услышат тебя эвмениды!
Ведь во веки веков не оставлены слёзы вотще.
Ярославны слеза и слеза Андромахи — едины.
Затем чтобы жить — недостаточно, выжить — как раз:
полчашки горячей похлёбки из сладкого перца
и лука, сторожка — приют, не приют — но каркас
для куба тепла, где двоим-то не хватит погреться.
Ещё существует — чуть вглубь, по дороге в клозет —
недрёманный глаз, совладелица жизни, мегера,
от коей за пазухой прячет две тысячи лет
от пота и бронзы ветшающий томик Гомера.
Мушиная слизь на извёстке, скрипучий топчан,
внушающий мысли о собственном скудном здоровье
всё чаще, как принято, но в основном — по ночам,
пропахшим дубовой корой и навозом коровьим.
Два шага ещё — и развяжется твой поясок
пред жилой, звенящей внатяжку на луке из тиса,
где Волга, Миссури и Темза уходят в песок
безмолвной водой полумёртвой, притоками Стикса.
Деление клеток — процесс, чей итог — Телемак,
и песни слепца, и троянский кошмар, и в остатке —
столетняя грязь под ногтями, дешёвый табак
и горсть медяков на обратный билет до Итаки.
Учитель, Мудрец, темноликий старик,
Знающий мир до былинки убогой,
Зачем ты не видишь, что твой ученик
Вдруг объявляет себя полубогом?
А руки его — пара серых ворон —
О, как хитра их нечистая сила!
Вот где-то в Лаконии плачет Хирон
О непредвиденном скотстве Ахилла.
И будь ты хоть трижды поэт и мудрец,
Так уж написан закон Ойкумены:
Эллада ли, Русь ли — великий певец
Если велик, то и слеп непременно.
Сто чёрных друзей, сто надменных царей
Золото вынут, усадят у трона,
Потребуют — пой! — а в ладони твоей
Струны промокнут слезами Хирона.
И женщина сбросит последний покров,
Танцем поманит. Жаль — не увидишь.
И соль через пальцы впитается в кровь.
Ты не сумеешь, и встанешь, и выйдешь.
Хлебнёшь у крыльца от граненой воды.
Что тебе, гордому, злато земное?
…и снова за руку берёт поводырь —
Зрячий твой, купленный царской мошною.
Ухожу со стаей журавлей.
Коли нищ, откуда взяться страху?
Я, прощаясь, родине моей
Отдал заготовленную драхму.
Пусть мой грех останется молве,
Что винит меня в непостоянстве.
Римский прах под ней или славянский —
Всё равно кладбищенской траве.
Оглянись, одумайся, моя!
Помнишь ли последнюю вечерю,
Где — галдящим! — бисер пел Боян,
Лик вонзив в пространствие над чернью.
И когда по площади слепец
Уходил, то, тешась безыскусно,
Полоснул ножом по жилам гусли
Кто-то в веселящейся толпе.
Гарь твоих немыслимых балов
Воспаляет сомкнутые вежды.
Мне тобой оставлена любовь,
Но без веры, как и без надежды.
Всё возьмёт любой, кто попросил,
Но уж Это, верно, не отнимет.
В час, когда больное время минет,
Воспарят двенадцать белых крыл.
В Судный день под карканье трубы
Обвинят нас равно и без толку,
Но тебя — квириты и рабы,
А меня — стихи мои. И только.
Что ж, гляди, наверно, веселей.
Долго ли прощаться-собираться?
В ножны неба падают двенадцать
Обоюдоострых журавлей.