От сладчайшего стона зачатья до крика рожденья и далее — к смерти,
В промежуток, отпущенный кем-то на смерть и на всё, что свершится за нею,
Непременно рожденье иное, что дух очищает, как римские термы.
И греховное тело сливается с ним. Остальное — пустая затея.
Остальное — обжорство, и сон, и потуги на самопознанье меж ними.
Протоплазма активной становится только в предчувствии сильного глада.
В шторме жидких телес неповинен Борей, коль его самого подменили
На нежнейшие струи дыханья зефирова от геллеспонтов до ладог.
Эти катарсис, каpма, иное — один на один, без любви, без движенья
Невозможны. Безмолвствуют все, даже скорбные те на рублёвском портрете.
Но катализ распада (предчувствия смерти) и синтеза (перерожденья)
Совершится по древним законам в том случае, если присутствует Третий.
Кто тебе тот убогий чужой человек, пристрастившийся к пьяному зелью
И остывший в подлеске, тебя наделяя осколками хрупкого хлеба?
…только сосны тусклеют металлом копейного войска, ушедшего в землю,
Гребнем выгнутым тщатся по прядям разъять темнорунное тяжкое небо.
Дерев моих лист опал.
Безумно безглупство Муз.
У перекрещенья стен
стою, упирая лоб.
Оплачу, кого воспел,
и на спину груз возьму —
свой камень. Но больше — нет,
коль «больше» восходит к «боль».
И в землю — кого винить? —
до голени, до бедра —
врастаю, не чуя ног.
А там — о, горе мне! — взрёв:
умри, мой! А мне ведь ни
кола нет, ни топора.
Таращит зелёный огнь
толпа, некормленный зверь.
В изломах — о, глаз! о, лап! —
не ведаю — близко — лиц.
Всё ветреней, не верней.
Закрою ключом пальто.
И лист мой — камень — опал.
В оправе златых колец
на пальцах у фонарей —
ну, как тебе там?
Тепло…
Неспроста просто
сказка поётся,
катятся кости.
По костям — ворон.
Час ли неровен?
Века ли норов?
Цып-цыпа, птица!
Вот тебе Тацит,
вот тебе Тирпиц,
вот тебе кто-то —
газом ли, током?
Первый ли, сотый?
Ворон мой, воин,
воешь ли воем —
войны лишь, войны.
Камень на камне
от экономик.
Комик и схимник,
что тебе надо?
Худо ли бедно —
воду от Дона,
камень от Трои,
ключик от рая,
крестик героя.
Где твоя слава?
В петлю не свилась?
В клюве не свяла?
Кто твоя тяжесть?
Духа жестокость,
разума жест.
О,
воин мой, каин…
Беспризорная девочка
В клочьях белых одежд,
Одичавшее деревце
Для глупцов и невежд.
От побегов уродливых
Не дождёшься даров.
Беспризорная родина
Алкашей и воров.
Не ребенок, не женщина
С синяками у рта,
Никуда не дошедшая,
Позабытая там —
В придорожном смятении
У цветущей воды,
Где ни сны, ни растения
Не спасут от беды.
Что там наши старания —
Опоздав, обогреть?
Чтобы ведать заранее,
Надо только хотеть.
А сычам-полуночникам
Замаячат в стерне
Бугорки позвоночника
На дрожащей спине.
Смех ли, плач ли? Повинному
Не свершить этот путь.
Повернувшимся спинами
Можно только уснуть
И в тяжёлом беспамятстве
Закусить образок,
Обожжёнными пальцами
Прорастая в песок.
Бутыль бесконечна. И в этом храме
все персонажи легенд о Хаме,
не проявляя забот о драхме
последней, последнюю жидкость глушат
в течение года, века, эры
новой и старой (но тоже не первой);
и ночь над ними присела в страхе,
как пёстрая клуша…
Её разномастные яйца газа
подобны сапфирам, а больше — стразам,
поскольку слегка тренированным глазом
фальшь различима на раз; впрочем,
ещё сильней различима на запах:
достаточно встать лицом на Запад —
память подкинет оттенки грязи
и порчи;
также: на Юг, Восток и Север.
Любая точка на этой сфере
вполне равноправна в тоске, и вере,
и грязи.
Безумный отец Адама,
заметь, История для потомков
хранит, в основном, имена подонков,
для коих бы должно куриться сере,
а не фимиаму.
Попытка планировать в этой карме
обречена — нет пути во мраке
созданию (даже престижной марки,
даже с компьютером и крылами
на теле), цепной марионетке
опасной и злой, и так нередко
вылетающей пеной тугой за рамки,
нарушив регламент;
разрушив регламент жизни в корне,
взойдя изотопом смерти в кроне,
оставшись гнильём и хламом в норке.
Причастия есть и есть глаголы,
нет существительных и оценок,
нет неолита и миоцена,
названий нет.
Остальное в норме
Валгаллы.