Замолчи, музыкант! Утирай свою влагу,
убирайся. Я сам допою эту рагу
этой девочке. Чем ты мне можешь помочь?
И вольно же мне мерить по первому шагу
бесконечную ночь.
Обернётся легендой когда-нибудь позже
эта ночь — через тысячелетье. Но что же
не даёт мне увидеть тебя впереди,
закрывая глаза, опуститься на ложе
и коснуться губами тяжёлой груди.
От пчелиного жала до нильского ила
только капелька яда, да гибель светила,
да рождение мира от пары собак.
Как зовут тебя, женщина? Помню: Далила.
Я забыл, почему я назвал тебя так.
Не кричи об убийцах, идущих с рассветом,
этот глиняный дом даже богу неведом,
только запах, любимая, нас предаёт —
запах твой сумасшедший, прекрасный, и следом
запах дыма из полуоткрытых ворот.
Ворота отворила и кровь отворила,
отравила, оплакала, похоронила;
слышишь — ждут на пороге, клинками звеня.
Кто — там? Греки? Волхвы ли с дарами?
Далила,
ай, Далила, ты всё ещё любишь меня?
Виноград обратится вином. Виноградные слитки
обратятся — не смертью ли — завтра и позже, минуя
паутину блестящих следов виноградной улитки,
паутину лозы, оплетающей чашу земную.
Посмотри, в этом космосе тесно и богу, и магу,
и тебе, человеку, растившему пьяные грозди,
и другому, тому, кто глотает горячую влагу
и миры подгоняет вращением клоунской трости.
Эй, ковёрный, коварный, кривой, как твои же ходули!
Чаль тихонечко к берегу, гни заскорузлую спину
над усталым кормилом. Связали тебя, окунули
тощим телом в пахучую жирную юрскую глину.
Так и будем теперь, если хочешь, от мая до мая
маяками швыряться во тьму и вытягивать нити,
эти звёздные тяжкие грозди в давильне сминая,
день за днём говорить с дневником на привычном санскрите…
Здесь только эти сумерки. И тот
застывший запах дыма и разлуки.
И музыка — какая-то. И лёд,
подобный этой музыке. И руки
сживаются, сжимают в кулаках
ночное небо детское, больное
такой тоской, что, видно, дело — швах.
И скоро я увижу, как за мною
пришёл рыбак и выбирает сеть,
поросшую кристалликами соли,
оставив мне кромсать зубами медь,
на крике жить, на шёпоте — терпеть,
молчать от боли.
И дальше — на трамвае, вдоль зимы,
дробя булыжник пьяными звонками,
дыша стихами, для которых мы —
лишь тени, порождённые стихами,
лишь знаки преткновения; и свист
за стёклами всё громче, всё жирнее
пятно от капли, прострелившей лист
навылет, навзничь, насмерть.
Онемею,
наверное. Потом сойду с ума
и буду тих. И следующим летом
умру, не понимая, что зима
ушла с рассветом.
И, кажется, мне никогда не уснуть.
И старость ночами садится на грудь,
внимает пустыми зрачками
прологу, которым срывается путь
в гудящее пламя.
Листает меня, громоздя на полу
обрывков лохматые кипы,
ладони неловкие тянет к теплу,
и флюгер нанизывает на иглу
холодные скрипы.
А там — различимые глазу едва —
на каждой странице —
засушенная жестяная листва,
больные закушенные слова
и белые лица.
Что там — у пролога? Тоска и покой,
легчайшее кружево гари.
Там — ветер, живущий за первой строкой,
как старый ботаник, дрожащей рукой
листает гербарий.
Две страницы по карте, затем —
по просёлку, по просеке, дальше,
в захолустный собачий эдем,
в рай первичной материи, фальши
пережжённых окарин, свистков
заблудившейся узкоколейки,
к тусклой речке, за стайкой мальков
деревенской донельзя уклейки,
к птицам зимним, пытаясь беречь,
не уметь, и катиться со склона,
выдыхая бессвязную речь,
поминая в сердцах Аполлона.
Слышишь, равный? Оставь меня здесь,
в полумраке бревенчатых комнат,
где политике нечего есть,
а истории нечего вспомнить,
здесь, где ангел не вспыхнет крылом —
слишком тесно родиться крылатым
в этой жизни меж мутным стеклом
и не менее мутным закатом.