Это позже, из горького солнца глотая тепло,
научусь неподвижности, чтобы неловким движеньем
не спугнуть эту радугу, не опрокинуть стекло,
где мужчина и женщина пишут свои отраженья.
И не всё ли едино, в каких временных поясах
ты добудешь из куртки картонку с цветными мелками
и, легко начертав эти строки в пустых небесах,
будешь долго смотреть за летящими вверх облаками.
Не удержимся в небе, прозрачных домов не совьём,
две непрочные тени в одеждах с разводами соли,
добежавшие к чёрному морю всё так же — вдвоём.
А потом утонувшие — будущей осенью, что ли.
Вся в чёрном, точно чёрная вдова,
невольница дороги, тьма, простуда,
скажи, зачем приходят мне слова,
откуда?.. кровь бродячая, откуда?
Ещё скажи, что я тебя люблю
так душно, так заламывая сердце,
что в поцелуе губы опалю
змеиной смесью пороха, и перца,
и сахара. Прольётся молоко
меж нами, покрывало станет белым,
и млечным — путь; а ночью так легко
идти опустошённым этим телом,
бесплодным, звонким, потерявшим смысл
для космоса, для женщины, до зова
вдогонку лодке, обогнувшей мыс,
навстречу мне, замыслившему слово,
которым и начнётся новый век,
всё тот же новый век любви, и власти,
и смерти. Будет — так. Движенье рек
по длинным жилам — вскрикнет у запястий,
сорвётся по оврагам в дикий гон,
подхватит, понесёт напропалую
через какой-то древний рубикон
протяжного, как осень, поцелуя,
где мне — остаться в небе, а тебе —
повелевать животными и снами
до дня, когда в прикушенной губе
остынет боль, придуманная нами…
И в миг, когда рассвет ворвётся в дом,
очнёмся и опомнимся — вдвоём.
Вроде всё уже сказали,
всё решили, всё сожгли.
На крыльце из чёрной стали
постояли и ушли.
Эта осень, этот посвист,
эти ветви на ветру…
Что там будет после? После —
ты уедешь, я умру.
Ни до бога, ни до чёрта
не нащупаю пути.
Даже от аэропорта
не успею отойти.
Хвойный вечер, хриплый рокот,
синий взгляд и горький дым.
Буду жить. И буду проклят
одиночеством моим.
На четыре долгих года,
на четыре вечных сна
я останусь ждать погоды,
ты останешься одна.
Ах, считалочка… Пустое.
Сбейся с ритма, брось кольцо
на холодное, златое,
обручальное крыльцо.
Из копытца не напьёшься,
усмехнёшься – ну и пусть…
Ты когда-нибудь вернёшься,
я когда-нибудь очнусь.
Не спеши. От мокрых сосен
время повернётся вспять.
Ты успеешь. В эту осень
невозможно опоздать.
Здесь — воины. Что им твоя любовь
к каким-то пчёлам, Фрейя? Фрейя, кровь —
моя! — ликует на клинках; и вязок
последний воздух в наш последний день.
И я не волен уберечь людей
от этих сказок.
Не плачь, уже прошло, уже не жжёт.
Так дети лгут о времени и лжёт
о детях время в каждом новом звуке.
Ты ищешь храма? Он разрушен, храм.
Твой шёпот мёртв. И нынешним богам
уже не важно, кто им лижет руки.
Я болен этой битвой, точно сном.
Тяни из шапки фантик — там, на нём,
к утру другая руна разгорится;
гадай мне по пчелиным деревам,
пока чужой продавленный диван
в прощальный мой костёр не превратится.
А пчёлы… Пчёлам не построить сот,
покуда юный мрамор не взойдёт
в заброшенной людьми каменоломне.
Так что ты там шептала обо мне?
Скажи — сейчас, когда о той войне,
пожалуй, только я один и помню.
Уже не кажется. Уже ни ноты, ни строки
пустому дому не скажу — как будто не знаком
его теням, от коих мне, вскочив на каблуки,
скользить по всем углам земли случайным сквозняком.
Что посоветуешь теперь, многоречивый грек?
Орфея за руку хватать и звать в поводыри,
бежать за ним по берегам семи подземных рек
к железным вычурным вратам за высверком зари.
Оставь надежду всяк, сюда входящий хоть на миг,
здесь время больше не живёт фундаментом основ.
Признайся, спутник мой немой, ты так и не привык
ждать возвращения жены из преисподней снов.
Глотай, глотай свой чёрный чай, гони свой чёрный страх,
Орфей, печальный древний муж жены, ушедшей вниз.
Так что ж открылось для тебя в ночных её глазах,
что ты стоишь передо мной и шепчешь: обернись…