Мастер Зеркал

Эпопея окончена. Юг провалился в снега
до курчавой макушки. Он видел: война на подходе,
но молчал или тихо смеялся. Его пустельга
разучилась охотиться, дура.
                                                                 В дубовом комоде
завелись насекомые с крыльями. Он возражал,
но его не послушались и продолжали плодиться.
Он убил их, и плакал над ними, и мелко дрожал,
и по-вдовьи ощупывал их посиневшие лица;
но к рассвету устал и отвлёкся на струйку воды,
прилепившуюся к потолку над колючей постелью,
спал, укрывшись дырявой клеёнкой — колени к груди,
что-то снилось, но так и не вспомнил.
                                                                                      Взъерошенной тенью
отразился в осколках трельяжа и видел: война
на подходе, и что-то пытался, но не выходило,
но хотелось, хотя — забывал, и остатки вина
добирал по стаканам взахлёб, обливаясь.
                                                                                             Светило
оседало сугробом в сугробах. Стояла зима,
как будильник с единственной стрелкой, похожей на вертел.
Он увидел: война. И подумал, что сходит с ума.
И поверил.

Твой Север — плюс четыре от Москвы
и семь от Гринвича — простуда мира.
Здесь женщины прозрачнее листвы,
отравленной дыханием Таймыра,
и солнце процарапано резцом
охотника в окостеневшем свете;
ты здесь оставишь душу, а лицом,
как в землю, рухнешь в серебристый ветер.

Привидится в прохладном серебре
лукавых губ прозрачная полоска.
Ты женщину придумаешь себе
из лепестков и розового воска,
протянешь руки и коснёшься рук,
и нет вины твоей, что зло и голо
не только в тундре;
                                             а Полярный круг
всё туже перехватывает горло.

Этим летом воздух вязок и густ,
точно кровь. Моё желание уст —
не моих, не принадлежащих мне —
станет камнем в груде мёртвых камней,

станет пылью, и запылает пыль
на твоих ладонях. Если забыл,
ты напомнишь, скажешь: добрый мой вор,
не твоё. Я знаю. Я выйду вон.

После — холод ляжет перьями сов;
память тела дольше памяти слов.
Год окончен тобой. Не открыть глаз.
Север. Хаос. Кровь летуча, как газ.

Январь опустел, опустил рукава,
Ладони упрятал в тепло,
И то, что не выпало на Покрова,
Крещенье с лихвой намело.

Завозятся птицы под крышей. Метель
Прорвётся в оконный проём.
Так холодно в доме, что даже постель
Уже не согреем вдвоём.

Мой ангел, не слушай своих голубей,
Всё — сплетни. Приляг на бочок.
Щелчок затворившейся двери слабей,
Чем устричных створок щелчок.

Подумаю в гомоне пира о прочем, что свыше
исчислено, взвешено, подано с перцем. Досада.
Досада, ты скажешь. И снятся тяжёлые вишни
невенчанным веткам сожжённого осенью сада.

И запах воловьего пота. И реет устало
ременная плеть. Я за посвистом этим немею.
Смеётся погонщик. И что-то со временем стало
такое, что я не умею о нём, не умею.

Мой сад раскорчёван какой-то дурной рукопашной
в какой-то войне, на которой и я — офицером.
И снимутся на зиму серые птицы, и пашня
под лемехом вспухнет и выступит солью на сером.

Ты скажешь: и ныне не пресно. Ладони покорно
опустишь к земле и в ответ не дождёшься ни слова.
Плетётся упряжка. Хрустят пересохшие корни.
Жуки расползаются в поисках нового крова.