Глиняное письмо

ГЛИНЯНОЕ ПИСЬМО. Книга теней. 1995—1996

Страница 2 из 41234

Такое уж стечение дождей,
Что даже воздух пенится у шпилей,
В неровное дыхание людей
Впиваются гудки автомобилей,

К моей столице движутся стада
Бездомных, обескровленных и сирых.
Четвёртый месяц рушится вода
И птицы обживаются в квартирах.

По письменам, горящим на стене,
Читай меня, оставь свою тревогу;
Мой бог, когда ты вспомнишь обо мне,
Ты опоздаешь, как и должно богу.

И, лепестками горького огня
Прижав к щекам нелепую обиду,
Галчонку, потерявшему меня,
Поглажу злые пёрышки и выйду.

А там — вези меня, как повезёт,
Как вывезет кривая, кольцевая…
Нас — два, и мой второй тебя спасёт,
От непогоды телом укрывая.

Холодный дождь в кипящее стекло,
Мой перелётный бог с крылатой тенью,
Вполголоса храню твоё тепло
Ладонями, слепыми от рожденья.

Так и будет. Вымокнет сирень,
смолкнут скрипки, выгорят обои,
и поманит пением сирен
этот мир, покончивший с тобою.

И не хватит воска. А дожди
не способны вылечить от жажды.
Я когда-то вспомню — подожди —
это тело, данное однажды.

Заструится сладкое вино,
наполняя жертвенную чашу,
дух поймёт, что так заведено,
и ягнёнок удалится в чащу.

Тело оправдается строкой;
угадать в любимой Саломею
и познать от рук её покой
только этим телом и сумею.

Не затем ли в небо нас вели
медленные скрипки на концерте,
чтобы притяжение земли
нам понять, как притяженье смерти,

мне понять, от смерти уходя,
что любовь страшнее и священней.
И последним выдохом дождя
оборвать цепочку воплощений.

Когда-то здесь был мрамор, но — когда-то;
прошло столетий тридцать, если помнишь.
Коринф, укрытый тёплой тёмной пылью,
под птичьи песни дремлет: так влюблённых
в степи ночное укрывает небо.

Для нас, бессмертных, смертны даже камни.
И только капли в листьях винограда,
да эхо в розовеющих колоннах,
да бабочки порхающие — помнят,
как мы рождались и смотрели в небо.

Твой запах сна — так пахнут мёд и слёзы;
пространство стало пухом тополиным.
Две радуги поднимутся над миром,
когда я подарю тебе ладони
и уведу на мраморное небо.

Покуда вижу сны в твоих глазах,
жена моя, заложница, царица,
не потеряется в поющих голосах
твой тихий голос, время не продлится
за край себя, за выпавший в песок
прозрачный дождь, за смерть мою;
                                                                                ты помнишь —
как ягоду в прохладный туесок,
ты медленно роняла полночь, полночь
с ладони — ежевичное тепло
катилось по берёзовой изнанке,
ты помнишь — дальше — таяло стекло,
костры пылали, пели полонянки
свою тягучую, свою беду
за сизым Доном где-то, в мёртвом поле,
куда и я однажды добреду,
но это — позже.
                                     А пока — сокольи
летают стаи, движется война
на север, задыхаются мортиры…
В пространстве однокомнатной квартиры
идут часы. Кончается весна.

Варшава, спи. Укройся ноябрём
перед камином мокрого неона,
с дождём глотая свой вечерний бром,
как седенькая пани. Так ворона,
уснувшая под сенью буквы «эн»
рекламы фирмы «CANON», укрывает
ворчливый клюв за перьями и знает,
что жить ещё и жить у этих стен,
у этих древних, над вокзальным гамом
витая отражением листа,
кружащего по площади.
                                                       И дама
в колодце католического храма
тоску окликнет именем Христа
и руки сложит так: ладонь к ладони.
Ты — птица или женщина? Молчи.
Ты слышишь — в переходах скрипачи
проснулись и заплакали спросонья.

Пшепрашем, пани. Там звезда горит —
к востоку ближе. Снятся небылицы.
Качаются в два ряда фонари
вдоль улицы в глазах у серой птицы.
И первые цветочницы — следы
по снегу, точно вечные занозы —
на бледный мрамор красные цветы
выносят, как покойника выносят.

А вечером — печальным печенегом,
с горячим пивом в маленькой пивной —
припомню где-то читанное мной:
«Варшава плачет розами и снегом…».

Страница 2 из 41234