Времени было немного. Всего-то хватило,
чтобы зелёное яблоко сделалось плоским
с той стороны, где колено касалось настила.
Что-то течёт по неброским неровным полоскам
вытертой тапками охры распиленных сосен,
точно варенье в глаза. Продолжается осень.
Зеркало в спальне. Невольная злая гримаска.
Воздух сгущается. В нём навсегда остаётся
слепок лица, как тугая посмертная маска.
Кольца объятий похожи на стены колодца
выжженной Северной Африки — так драгоценны,
так холодны. Я люблю эти горькие стены.
Чай на двоих. Кипяток и сухая малина
пусть не спасут, но хотя бы подлечат простуду,
в горле засевшую мёрзлым комком маргарина.
Время ушло. Домывая на кухне посуду,
о настоящем гадаю по пятнам и дырам
яблока прежнего мира. По мошкам над миром.
Возле моря-океана соскочу с печи,
потянувшись к непростому некарандашу,
ухвачу маяк за щёки и лучом в ночи
нарисую зарисовку, надпись напишу.
У меня была… положим, тайна в тайнике.
У неё — цветы и банты, реки и мосты,
эти синие под пеплом венки на виске,
точно контурная карта с дикой высоты.
Состояние полёта. Длинное пике
для кого-то — с этой точки — тоже status quo.
Одиночество и тигры. Титры на песке.
Никого на побережье, кроме… Никого.
Только ливень, улетая в небо из земли -
как упившийся текилы капитан Ахав
или голый и усатый Сальвадор Дали,
пляшет на мясистых пилах утренних агав.
Между словом и телом тянется скучный спор.
На ладони себя подброшу, махну пращой,
чтобы долго клубком по берегу, и в костёр,
и прижаться — к твоим коленям. К чему ж ещё?
Там, где в эпосе годы — в лирике всё впритык,
схематично: родиться, спеть и уйти под снос.
Назови меня, что ли, гением. Я привык
отзываться на эту кличку, как старый пёс.
На чернеющих свитках длинный набор имён.
Есть и пара моих, по-моему. Не пойму.
Не хочу. Не при этой жизни. Я был умён
недостаточно, чтобы жизнь подчинить уму.
Удивительно жарко тлеет в костре тимьян -
даже кажется, это — я, а не кто другой.
И, смущаясь невольной дрожи, плывёт туман
старомодным чулочным кружевом под рукой.
Заснеженный порт причалил к реке и замер.
Картинка из той, из бывшей, почти забытой -
избывшей меня, который ушёл и запер
ворота на ключ, и выбросил ключ в забитый
камнями родник на заднем дворе Европы,
забитый листвой, хиджабами, чёрной грязью
и серой водой, сложившей себя в сугробы,
толпой, глухотой, морщинами в междуглазье,
проклятием спин. Куда ни посмотришь — спины.
Куда ни войдёшь — не выйдешь. Простой заменой
не выправить всех ошибок. Я — центр картины,
метафора разбегающейся Вселенной,
побег на стволе, побег от ствола, от пули,
пронзающей дым в ночном танцевальном зальце,
чужак, поставщик помарок на папской булле,
зажавший в ладонях дымные бёдра сальсы,
католик в земле промеж Боготой и Лимой,
разменный колумб в чужой вековой вендетте,
мечтающий вновь присниться чужой любимой.
Любимой, чужой, живущей на старом свете,
присниться — живым — на снежном пустом причале,
ещё до войны, до пули, за прежним бытом,
и ключ от себя найти на кольце с ключами,
потерянном там, в забитом толпой забытом.
На стоянках бесед, точно боль на лице, видна
потребность, не справившись с логикой перевода,
предметам придумывать новые имена.
Так, наугад безымянную прежде воду
называя водою, не то чтобы видишь суть
воды или жажды, а просто хватаешь свёрла,
дырявишь мембрану и открываешь путь
звуку, который не может покинуть горло.
Всё беспечней ночные стоянки. Слова в золе,
как слитки недрагообсценного. Но однажды
вода исчезает — вся и на всей земле.
Здесь-то и понимаешь, что значит — жажда.