В потоке слов, холодном и искристом,
иду в тенях под гаснущей листвой
по роще апельсиновой, за свистом
и щебетом, всю жизнь — на голос твой.
Но замираю пред каскадом чистым,
увидев за смеющейся водой
две серые жемчужины в пушистом
мерцании оправы золотой.
И думаю, невольно сгорбив спину,
о рифмах, что плывут из глубины
глядящей на меня жемчужной бездны.
И что стихи подобны апельсину
без косточек: так сладки, так нежны…
Так бесполезны.
ИЗ НЕОТПРАВЛЕННОГО
Я в Аргентине, дед. Парик с тремя хвостами
сожрала моль, и вечный Крест над головой.
Здесь просыпаешься, как будто в Казахстане -
вокруг такая степь да степь, хоть ветром вой.
Аборигены, те, что вырезали местных
(давно, полтысячи, примерно, лет назад),
весьма похожи на людей: белы, любезны,
скупы, хитры, и даже что-то говорят.
От них в ушах сплошные «ша»: папаша, плаша…
Испанский корчится. Но если вникнуть в суть,
в согласных можно нажевать любую кашу -
упор на гласные. Приедешь — не забудь.
Ещё опаснее попутать беса с beso.
Но бес в ребро, а beso в бороду — лови! -
когда, в карман засунув пачку мятых песо,
идешь купить немного танго и любви.
Летящий шёлк нежней огней святого Эльма -
танцует парочка, друг друга пригубя…
(В заметки: голуби на площади в Сан Тельмо
способны всё склевать — и выпить за тебя).
Ах, это танго для туристов… гули-гули.
Кромсай говядину, ласкай бокал с вином,
свой нежный центнер разместив на шатком стуле -
не слишком мягком, но ужасно раскладном.
Пешком до центра. Обелиск. Конец антракта.
Ночной толпе плевать, насколько ты учтив.
Портеньос — хамы, дед, но им достало такта
на главный памятник надеть презерватив -
печально-розовый и без единой бреши,
как дом правительства страны. (Не будем вслух:
ряды предвыборных портретов президентши
сродни рядам рекламы парагвайских шлюх).
Буэнос-Айрес пахнет мусором и спермой,
социализмом, гриппом, ставнями, сухой
пятнистой кожей, обречённой овцефермой,
мальбеком, Борхесом, театрами. Тоской.
Хандрой, Вадимыч. Мясом. Кошками над тельцем
в траве. Стрельбой. Вооружённым грабежом.
(Пощупать морду боливийскому индейцу
всегда спокойней, если он вооружён).
Поверишь — так вот и живу. Брожу без цели,
пишу стихи, глотаю кофе поутру.
Молчу. И лишь бандонеоны Ариэля
(спасибо Ане) компенсируют хандру.
…
Что, Аргентина, от меня немного проку?
Давай, бери уже другого, суй в карман.
Ша, нинья, барбаро! И поцелуем в щёку
закончим этот несложившийся роман.
—
Портеньос — жители Буэнос-Айреса.
Болеро. Граммофон. Проходные дворы.
Мимо юных пожаров по веткам скользя,
я услышу, как в небе поют топоры,
точно ангелы. И обернуться нельзя.
И проснуться нельзя. Только медленный свет,
только шорох иглы по изгибам реки,
и ползут, оставляя светящийся след,
по ресницам оранжевые мотыльки.
Ненадёжное сердце, стыдясь хрипотцы,
тянет время — по жилам, вперёд и назад,
и на правом предсмертии жизни рубцы
набухают кленовым огнём. Листопад.
На горящих листах ты отыщешь меня,
и допишешь простым граммофонным пером
к партитуре реки и ночного огня,
и короткого вдоха любви. Болеро.
Безумен, как старый шляпник от передоза
соединений ртути с колючей страстью,
вонзается богомол, богослов, заноза,
живыми шипами страха в её запястье.
И медленно поднимается по наклонной -
пророком на час, инквизитором-иноверцем.
И что происходит в его голове зелёной,
склонённой, влюблённой, ведомой зелёным сердцем?
Две сотни шагов от изножия к изголовью.
По сладкому мрамору кожи — с небес в пучину.
Ты чувствуешь, пучеглазый? Запахло кровью.
Стихами запахло, которым она — причина.
Войной. Совершенством. Криком. Ночные джунгли
визжат и стрекочут, и тонут в голодных гулах.
И падают звёзды. И долго шипят, как угли,
на мускулах чёрных скал и железных скулах.
Она засыпает в молниях. Гладиолус
чернеет на фоне взрыва. Дрожит посуда.
Учись говорить, мой хрупкий второй. Отсюда
на волю способен вырваться только голос.
Набросив парус, точно грязный плед,
на плечи, наблюдаю дно морское;
закат, кораллы, штиль… и всё такое.
И понимаю, что покоя нет -
есть только состояние покоя.
Ирония — не выход. Iron Maiden -
не женщина. Иран… а что — Иран?
Баран всегда баран, а всадник меден.
Cool story, bro. Гуляем ресторан.
Подумаю, качаясь на снастях:
не попросить ли бури? И, спустя
полвека, вижу: буря. Путь недолог -
идёт, вихры насмешливо крутя,
прелестное несносное дитя,
любительница игр и недомолвок.
Вяжу узлы, машу рукой — привет!
Всего на фразу выходя из роли,
она подденет: что, и воли нет?
Конечно, нет. Как говорил поэт,
кому они нужны — покой и воля?
Он счастия не ищет, он — доволен
впервые за пяток последних лет.
Утыканная клетками доска,
где каждый — бог, и каждый ход — эпоха.
Играем с бурей в классики. Пока
выходит относительно неплохо.
Что призрачно, а что — на самом деле?
В любой логоцентрической модели
Вселенная живёт на стыках слов,
фехтуя на чужих вязальных спицах.
Но счастье, что творится на границах
пристолкнокосновений языков,
вязание на молниях, на числах,
на мыслеформах и переосмыслах -
почти немыслимо. И высшая награда -
в блаженственном незавершенстве ряда.
Сбиваю пафос, густо крытый лаком,
деля на нолик с неприличным знаком
(непросто, но привычия велят) -
так горсть конфет, подкинутая на кон,
разительно меняет весь расклад.
Со смехом отправляя в небеса
усохчик апельсина в шоколаде,
закрой глаза —
того же смеха ради,
закрой глаза, прислушайся и жди
секунду, ночь… зависит от погоды.
Ты чувствуешь, как нежные дожди
плывут по небу? нёбу? нёбосводу?
От каждой капли — запах молока
струится приглушённо, под сурдинку;
какао утомлённая горчинка,
а мигом позже — новая строка:
мажор летучих цитрусовых гамм,
восторг, произнесённый по слогам,
и выдоха неведомая мука.
Вселившись в этот сладкий ураган,
швырни себя на кончик языка
и удержи — до зарожденья звука.
Игра в игре. Теория мудра.
Не состоявшись при любом покое,
когда-нибудь закончится игра.
Когда? Нибудь. Загадывать — пустое.