Мастер Зеркал

Квадратный мир, осеннее окно,
заржавленные прутья выше города.
И люди, точно птицы из кино
о птицах, умирающих от голода.

Покинуть осень. Вынырнуть весной
в бездонный дождь за выцветшими Андами.
Предместье жизни. Прямо за спиной –
скандал и брызги. Цирк с комедиантами.

В замёрзшем небе огненной земли
циркачка пляшет, умножает сущности,
летит навстречу – в звёздах и в пыли –
по вытянутой Кеплером окружности.

Темнеют губы. Пахнет от костра
травою, догорающей на палочке.
Слезами. Мной, увязнувшим вчера
в потёртом лаке на волшебном пальчике.

Предместье дышит. Птичьи голоса
становятся тяжёлыми и чистыми,
зовут вернуться, завязать глаза
и выстелить себя простыми числами.

Сквозняк, ползущий к сердцу из окна,
похож на руки, стиснутые досиня
на прутьях мира. Здешняя весна
ничем не отличается от осени.

На прозрачных запястьях прозрачные сгустки воды.
По стеклянным поверхностям мира, по тающим нервам
ускользает мелодия – шорох змеиной слюды
в приближении старости. В первом. Пока ещё – первом.

Что теперь? Пробежать через воздух, одежду швырнуть
на ковёр, точно кость, воздавая богам по заслугам,
и смотреть, как плывёт за зрачками холодная ртуть,
отражённая в зеркале – прежнем, бесстыдном, упругом.

И дрожать под горячими струями, как стрекоза
под ладонью. Найти полотенце, направиться к ложу,
запрокинуть к бессмертным лицо и, зажмурив глаза,
ощутить под чешуйками времени новую кожу.

Тугой, прозрачный звук ладонью зажимая,
приходит по ночам, касается меня
пока ещё моя. Пока ещё живая
в холодных языках вчерашнего огня.

И думает о том, что нас не будет в мире,
что мир не в нас, что нет ни мира, ни войны,
и прячется лицом в распахнутом мундире,
и позволяет мне не спать и видеть сны.

Но в поисках любви и сна иного свойства,
я падаю ничком, как спившийся монах,
в кровоточащий дым ночного беспокойства,
в гаданье на чужих, обманных именах.

Повиснув на цепях юродства и блаженства,
ищу другую речь и вижу вдалеке,
как мечутся слова в пределах совершенства
и говорят со мной на странном языке.

Идти по берегу. Сидеть на берегу,
рисуя музыку расслабленной рукой.
Любить. А к ночи задохнуться на бегу
от босса-новы в перестрелке городской.

Летят, как ангелы, пронзая горизонт
и превращая дикий пляж в концертный зал,
двенадцать медленных трассирующих нот –
неравномерно темперированный залп.

Песок и копоть. Откровение и смерть.
Земля не станет белой, как ни отчищай.
Вся жизнь – агония. И стоит умереть,
не унижаясь до агонии. Прощай!

Всё – босса, милая. Но проклят или свят –
очнусь, ослепну – и услышу, как во мгле
поют серебряные дудки и скользят
по струнам ангелы к серебряной земле.

От лежащей у ног геометрии гор
пахнет мокрой овчиной и свежим огнём.
Скоро август. Напротив сидит Пифагор
и рисует на камне фигуры. На нём

пара старых сандалий и джинсы. В очках
отражается дождь, как сквозняк в бахроме.
Он сидит и молчит на пяти языках
о живущих во мне барабанах и тьме.

Об изломанных ритмах. О том, почему,
научившись считать, я уже никогда
не увижу того, что доступно ему.
О моих незашитых колодцах. Вода

поднимается. Чашка густого питья.
Неуверенный шаг. Неширокий карниз.
Барабаны в ущелье такие, что я
чертыхаюсь сквозь зубы – и прыгаю вниз.