Мастер Зеркал

Вечером, после суши с лососем в кругу друзей и подруг,
воздух наполнен холодом и клочьями паутины,
как будто лицо моё медленно ощупывает паук,
не понимая, зачем ему этот лёд и эти морщины.

Веки сомкнутся со звуком, похожим на скрип стекла.
Вздрогну от страха. И в страхе снова жить посторонним,
протягивая ладонь, попрошу у бога тепла -
совсем немного. Но бог не заметит моей ладони.

Эти иглы в несмелых руках
так дрожат, так смешно, так нелепо
заблудившись в цветных лоскутках
пеликаньего хриплого неба.

Пляшут пальцы, грохочет тамтам,
горький запах струится от среза,
и летит по горячим цветам
тонкий луч из росы и железа.

Так куда же тебя занесло,
за какую запретную дверцу,
это медленное ремесло -
вышивание шёлком по сердцу,

светлым дымом в поспешной листве
по такой беспокойной канве.

Здравствуй, сердце моё. В нашем сдвоенном ритме — причал
и рыбацкая лодка, и дрозд в облетающей кроне,
и солёный закат, напевающий эту печаль
одинокому чёрному псу на обветренном склоне.

Отпускаю с ладони. Прощай. Говори обо мне
с облаками и городом. Ты замираешь на грани
и, сгорая медовой пыльцой в кафедральном огне,
рассыпаешься смехом и звёздами в зябком тумане.

Уходи. Каждый шаг от попыток пропеть и прочесть,
каждый шаг до утра — точно плуг, обрубающий корни.
А вокруг пустота голосами летучих существ
что-то сбивчиво шепчет. И плачет — светло и покорно.

Это кафе в перекрестии Ширис и Португаль,
точно лицо в прицеле безликой оптики Гуччи.
Пыль, Anathema, и фоном — роскошный вид на вулкан,
если, конечно, небо не затянули тучи.

Полированый камень столешницы похож на ткань бытия -
скользок, прозрачен и тёмен, и прыгает в ритме скерцо.
И ещё здесь бывает женщина, из-за которой я
помню, с какой стороны под рёбрами бьётся сердце.

Она приходит к полудню, и запах её, маня,
мешается с запахом кофе и красного винограда.
Но чёрный гранит привычно отражает только меня,
меня одного, даже если она остановится рядом.

Смотрю на неё и думаю, что на исходе весны
чудеса случаются чаще, чем солнце над облаками.
Но также о том, что доселе не выцарапался с войны,
что так и не смог отмыться ни клятвами, ни стихами.

О том, что я стар, недостоин её, и в конце концов
взорвусь от несовместимости с миром — и аллилуйя!
Или гораздо раньше свихнусь от глаз мертвецов,
которых я помню больше, чем она — поцелуев.

Потому-то иду на улицу и — Господи, огороди! -
пишу динамитом и кровью в нижней трети забора,
нелепо надеясь избавиться от этой мины в груди:
                          «Для постоянной работы
                                        ищу сапёра».