Мастер Зеркал

Китайский базар. Продавец экзотических рыбок
чумеет, как кот, от лодыжек бегущей цыганки.
Цепляются юбки. Противнее таборных скрипок
скрипит потемневший бамбук, разлетаются банки.

Сочувственный взгляд от меня, проходящего мимо,
утонет в способном обрушить Великую стену
потоке проклятий. Либретто, затем пантомима.
Как скажешь, китаец. Не стану дописывать сцену.

Как скажешь. Застынут в полёте улитки и слизни,
трава и ракушки — товар прямиком из Китая.
И рядом с землёй, в навсегда остановленной жизни -
стеклянная банка. И рыбка — почти золотая.

Подножка мира. Пригородный джаз.
Две четверти восьмого. За небритым
вниманием цветут фиалки глаз,
свингует ветер и ползёт экстаз
над вязким чёрным полиметробитом.

Внутри чужого поезда тебе,
перехватившей поручень предплечьем,
теснее, чем цыплёнку в скорлупе.
Фабричный запах. Соло на трубе
над канувшим в асфальт Замоскворечьем.

Разгон гипнотизирует. Сатин -
по швам. По вам. На прорванной границе
жонглирует навязчивый блондин
подмножествами жизни, где один
плюс два всегда равнялось единице.

Отвязный джем. Опорные узлы
дробятся в неустойчивой системе,
где ты — юла на кончике иглы,
а я — узор на ободе юлы,
сплетаемый не теми и не с теми.

В предгорьях — завязи гортанных голосов
растут на камне. Проступают, точно мёд
на сотах скал.
                              Самоубийственный намёт.
Мелькает в хижине седая борода.
Дверь закрывается беззвучно, но, беда —
сухой, как выстрел в спину, щёлкает засов.

Не мир, но меч. Глаза затягивает дым,
подобный вере, раскалённой добела.
Здесь, отче наш, губами правят удила
и жгут, и тянут в небо из последних жил.
Подковы грянули — но ветер дотащил,
и я услышал: бисмилла рахман рахим.

Арба с дровами и железом. Дровосек
хрипит жене, натужно кашляя в рукав,
что всё закончится к утру. Но он не прав.

Безумно пахнет абрикосами. Весна,
жара и тиф. Глоток воды. Глоток вина.
Ты не поверишь — это двадцать первый век.

Не верь. Начнёшь считать века, и эта спесь
тебя убьёт.
                         Короткий свист. Адреналин
сминает воздух в кулаках. Свистящий клин
пронзает стену. Мёдом брызгает стена.

Здесь по сюжету начинается война.
И не кончается. Как минимум — не здесь.

Сам себя — из бумаги в журавлика. Хрипнет манок,
поднимаются крылья, приходит прекрасный кураж, но
глянь: мохнатые трупики бабочек — прямо у ног.
С каждым днём их становится больше. Становится страшно.

Так стерильна любовь в наших порознь лежащих телах,
так похожа на скальпель, что, кажется, мы поспешили
превратиться в цветы на семи обгоревших стволах
у дороги, ведущей к еврейскому кладбищу в Лилле.

Шаг назад — от бездарных богов и разумных рабов.
От себя. Чтобы жить, как бумажная эта фигурка,
кочевать по периметру неба в семье воробьёв.
Быть своим. Но всегда наотлёт, точно руки хирурга.

В начале века, как обычно, холодней.
Стекло столешницы потеет. Под стеклом
колени: голые, как мысли. Он – о ней,
она – о времени. Волна и волнолом.

Балет растрёпанных причёсок. Баккара,
кусочки цитрусов, тяжёлое лицо.
И в этих корках апельсиновых жара
такая, что на пальце плавится кольцо.

Сезон дождей. Официантка у щеки
струится бёдрами. В стакане тает лёд.
Впотьмах снимать солнцезащитные очки –
глупее нет. Чем гуще тьма, тем слаще плод.

В ладонях – временных, как пальмовый навес –
гирлянды птиц. И непредсказанный циклон
цепляет крыльями. И пахнет до небес
травой забвения осенний Вавилон.

Песок. Всклокоченные водоросли. Он –
о горьковатом вкусе волн. Она – о нём.
Всё перемешано, как в шейкере. Сезон.
Коктейли с зонтиками. Люди под дождём.