Мастер Зеркал

Лёжа в телеге, смотришь на звёзды, маешься гриппом.
Псы понимают прелесть неволи. Псы да скитальцы.
Пишут колёса пыльные строки стуком и скрипом.
Жёлтая кожа, жёсткие губы, хрупкие пальцы.

Что там таится, тает за дрожью сонных коленей
немощной страсти старого мира к юному веку?
Смотришь на звёзды – и умираешь без сожалений,
точно заходишь прямо в одежде в жёлтую реку.

В пахнущей солнцем, рисом и потом пачке юаней –
капля свободы, проданной утром с аукциона.
Может, и хватит на предоплату вечных скитаний
в собственном небе от подбородка до Ориона.

Эта ночь — благодарность за капли в пыли,
за маяк, за летящие строки письма,
за цветы на другой половине земли,
на невидимом склоне холма.

За нежданную жизнь и неведомый страх.
За беседу. За ужин. За дом. За кровать.
И — рассвет. Отражения гор в облаках
так прекрасны, что хочется встать.

Опушка. Длинные пустые комары в
траве, ночные кровеносные сосуды,
проверят воздух, сон и сердце на разрыв.
Но не допьют и не избавят от простуды.

Сорока. Виселица. Маска на гербе
и танцы с Брейгелем, пока не надоело.
Пора бы что-нибудь менять в самом себе.
Причёску. Голос. Стиль одежды. Сердце. Тело.

Плясать на цыпочках, у самого плеча с
погоном, бантом, аксельбантом, попугаем,
для тех, кто рядом, кто на сцене, кто – сейчас,
и тех, кто умер и ещё недосягаем.

Пришёл, увидел, усмехнулся. Отдавил,
но извинился. Но не так. В прощальном писке
легко и нежно проступает водевиль,
как дуб и херес в односолодовом виски.

Последний акт. Седьмое небо под замком.
Улыбка – с каждой новой дюжиной жеманней.
Закон – желание. Желание – закон.
Спроси меня об исполнении желаний.

В теории, жизнь отшельника и аскета
в моей двухэтажной хижине под горой –
вершина стремлений. Вечный покой и лето,
колибри на гнёздах, весь королевский рой.

Рождаешься каждый вечер в листве капустной,
бежишь от себя, возвращаешься с полпути
и варишь куриный суп с овощами, вкусный,
как голос любимой женщины. Ну, почти.

Последний патрон в обойме – красив и холост.
Под первое солнце, небрежен и нарочит,
ныряешь в постель. И чувствуешь дикий холод,
который уже ни выжить, ни приручить.

Вот мы и не увиделись. За лето
засохло всё, что требовало влаги.
Сезон ресниц. Стрельба из арбалета
в бочонок из-под выпитой малаги.

Полёт на наконечнике. Гитара
в холодных пальцах. Вспышка кокаина
и гонка на взбесившемся «Камаро»
из джунглей в горы, вверх по серпантину.

И море. Пахнет порохом и сеном
от партизанской ржавчины и стали,
от ночи у старьёвщика на сером,
когда-то разноцветном одеяле.

Прости. Немного слишком откровенны
желания и действия. На марке с
почтовым штампом — профиль Картахены.
Проси. Тебе воздастся. Это Маркес.

И это — одиночество. Беглянка,
монахиня, хранящая за крохи
любви чужую память, точно склянка
с водой из доколумбовой эпохи,

возьму тебя у терпеливой пыли,
войду, огнём и осенью наполню.
Ты говоришь, мы были вместе? Были.
Наверное, мы — были. Я не помню.