В короткий перелёт на Санта Круз
не входят ни прощание, ни слёзы.
Немного грусти, да. Но эта грусть
короче, чем сухой негромкий хруст
колёс по полосе. Галапагосы
под брюхом «Бриттен-Нормана» лежат,
как стайка львят во вспененном джакузи.
Из банки бьёт фонтаном оранжад,
шипит пилот и стёкла дребезжат
о новой суете на Санта Крузе.
Когда-нибудь в каком-нибудь дупле
сухой ветлы, в коробке из-под чая,
забытой в старом письменном столе
на сотню лет, в огне на фитиле
я оживу, себя не ощущая
последней черепахой на Земле;
и соберу мозаику, в которой
окно и штора, а в окне за шторой
невероятно тихий океан,
некрашеный причал, катамаран,
баллоны с газом, крыша ресторана,
телятина и соус бешамель,
и сонная морская игуана,
изысканная, как Коко Шанель
к восьмидесяти, запах майорана,
чуть тёплое чилийское вино
и шорох вечноудивлённых крабов,
и чей-то торс в дырявом кимоно
в окне напротив.
Ступни расцарапав
осколками ракушек, по воде
вернусь туда, где берег мира, где
расклёванные чайками останки
собаки, ожерелье позвонков,
изгиб волны, изгиб островитянки
в волне, акула у подводной банки,
испуганная радуга мальков –
бесчисленных, невинных, обречённых
и вечных, точно память в эмбрионах
людей и черепах. Людей и звёзд.
Людей и пустоты.
Взметнётся хвост
ночного ската, обожжёт. В сожжённых
глазах взойдёт прибой. И я войду
в прибой, в кораллы, где в колючих кронах,
в давным-давно потерянном саду
учился смерти у новорождённых
и жизни – у последнего в роду.
Добавить комментарий