Эй, немец, нам с тобою по пути
уже два века — по одним узорам –
над мартовским ночным кошачьим вздором,
над хором снега и сердец — идти,
блаженно улыбаясь светофорам
похожей на самозабвенный взрыв
Москвы — в её слезах, ростках и блёстках;
всю жизнь творить себя на перекрёстках,
чуть раньше перекрёстки сотворив.

Влюблённый бес, в своём ли мы уме?
Твой чинный Веймар в двух словах от бога,
и только старомодная тренога
фотографа, да вымпел на корме
лодчонки, расплясавшейся на гребнях
на цыпочках, да запах этих древних,
дремучих снов на лавочке в корчме,
где бродит содержатель узколицый
из тени в тень, прихрамывая, тень
рисуя длинным телом в пустоте
вокруг себя, вокруг ночной столицы,
где снег течёт и душно от реклам…

…я потеряю мысль. Она продлится
уже не к нам.

Придворный лев, слова — притворный дым.
Куда бежать от эдакой напасти?
Два сна, два нетерпения, две власти,
две женщины за именем одним,
и Веймар, задохнувшийся от счастья,
две горьких флейты для озябших рук,
и я в Москве из междометий собран,
и маятник летит, ломая рёбра.
Ты начал круг. Я замыкаю круг.