Мастер Зеркал

Набросив парус, точно грязный плед,
на плечи, наблюдаю дно морское;
закат, кораллы, штиль… и всё такое.
И понимаю, что покоя нет -
есть только состояние покоя.

Ирония — не выход. Iron Maiden -
не женщина. Иран… а что — Иран?
Баран всегда баран, а всадник меден.
Cool story, bro. Гуляем ресторан.

Подумаю, качаясь на снастях:
не попросить ли бури? И, спустя
полвека, вижу: буря. Путь недолог -
идёт, вихры насмешливо крутя,
прелестное несносное дитя,
любительница игр и недомолвок.
Вяжу узлы, машу рукой — привет!
Всего на фразу выходя из роли,
она подденет: что, и воли нет?
Конечно, нет. Как говорил поэт,
кому они нужны — покой и воля?
Он счастия не ищет, он — доволен
впервые за пяток последних лет.

Утыканная клетками доска,
где каждый — бог, и каждый ход — эпоха.
Играем с бурей в классики. Пока
выходит относительно неплохо.

Что призрачно, а что — на самом деле?
В любой логоцентрической модели
Вселенная живёт на стыках слов,
фехтуя на чужих вязальных спицах.
Но счастье, что творится на границах
пристолкнокосновений языков,
вязание на молниях, на числах,
на мыслеформах и переосмыслах -
почти немыслимо. И высшая награда -
в блаженственном незавершенстве ряда.

Сбиваю пафос, густо крытый лаком,
деля на нолик с неприличным знаком
(непросто, но привычия велят) -
так горсть конфет, подкинутая на кон,
разительно меняет весь расклад.

Со смехом отправляя в небеса
усохчик апельсина в шоколаде,
закрой глаза —
                              того же смеха ради,
закрой глаза, прислушайся и жди
секунду, ночь… зависит от погоды.
Ты чувствуешь, как нежные дожди
плывут по небу? нёбу? нёбосводу?
От каждой капли — запах молока
струится приглушённо, под сурдинку;
какао утомлённая горчинка,
а мигом позже — новая строка:
мажор летучих цитрусовых гамм,
восторг, произнесённый по слогам,
и выдоха неведомая мука.
Вселившись в этот сладкий ураган,
швырни себя на кончик языка
и удержи — до зарожденья звука.

Игра в игре. Теория мудра.
Не состоявшись при любом покое,
когда-нибудь закончится игра.
Когда? Нибудь. Загадывать — пустое.

В антикварных витринах азиатских столиц
суматошная полночь на скрипучих курантах,
и на бархате — россыпь человеческих лиц.
Не войти, не коснуться, не измерить в каратах.

Остаются на память — не во мне, так по мне -
потолок из сандала, тонкостенная ваза
с парой свежих царапин на фарфоровом дне
и летящие юбки отрешённого вальса.

Что теперь? Научиться: врачевать от потерь
самодельным настоем череды равноденствий
и закладывать душу, точно старую дверь,
на цепочку холодных механических действий,

развернув самобранку, накрывать на кровать,
благодарно ложиться в незнакомые руки,
на три счёта, навылет, нараспев зимовать
в безразмерной хрущёвской кимберлитовой трубке,

принимать неизбежность, отвечать на звонки,
и в понятливых пальцах старика-ювелира
забывать обо всём, отворяя зрачки
для невидимых радуг обретённого мира.

Но пройдя через девять шлифовальных кругов,
на мгновенье очнуться, и горячим графитом
про фарфоровый день и сандаловый кров
написать изнутри на футляре закрытом.

Итог, исток, геном календаря -
пылают фейерверки, гаснут ссоры.
Есть нечто в тридцать первом декабря,
что не понять ни Менделю, ни Бору.

Открытый перелом. Слепой полёт.
Влияние случайной переменной.
И женщина прекрасная поёт
канон по многоточиям Вселенной.

Всего лишь — столкновение комет,
всего лишь игры с Y-хромосомой.
Но в мире выше наказанья нет,
чем слушать этот голос невесомый,

и, принимая боль за благодать,
искать следы на глобусе померкшем.
И что-то беспокойно бормотать
друзьям ушедшим и друзьям умершим.

Уходящему — под ноги скатерть ночным лепестком
беспокойного пепла. Хрипит, но вывозит кривая.
Не могу хорошо — не скажу ничего, закрывая,
отсекая от сердца безжалостным нежным клинком.

Пожелтевший квадратик земли, валуны на межах
с четырёх непрозрачных сторон. Этот год, как и прежде,
был прекрасен и глуп, точно бой на стеклянных ножах,
точно строчка на старой, подогнанной к телу одежде.

То ли волю свою диктовал этим сонным стихам,
этим сонным богам, то ли сдался в секунде от края -
не пойму. Не припомню. Неважно. Плыву по верхам,
от грядущих мелодий волшебного «си» ожидая.

Так бездумно легка, так болезненна эта игра
с парафразами времени, с чарами рёбер и граней,
что к рассвету родится от дыма чужого костра
сероглазое тёплое облако слов и желаний,

прилетит, прорастёт из вербены и ливня, извне,
где касание губ не горчит пережаренным кофе,
и музыка, весной позабытая в бархатном кофре,
улыбнётся во сне.

На звоннице, крылат и безутешен,
звонарь ласкает меркнущий янтарь.
Закат. С пернатым страхом перемешан
на завтра напророченный январь.

И больше не проснуться, не присниться,
не захлебнуться холодом во сне.
Москву, как перепуганную птицу,
прижал к стене неумолимый снег.

Звонарь опустит руки. Пересилит
привычное стремление вдохнуть,
очнуться — и увидеть, как навылет
шальные птицы пробивают грудь.