В предгорьях — завязи гортанных голосов
растут на камне. Проступают, точно мёд
на сотах скал.
Самоубийственный намёт.
Мелькает в хижине седая борода.
Дверь закрывается беззвучно, но, беда —
сухой, как выстрел в спину, щёлкает засов.
Не мир, но меч. Глаза затягивает дым,
подобный вере, раскалённой добела.
Здесь, отче наш, губами правят удила
и жгут, и тянут в небо из последних жил.
Подковы грянули — но ветер дотащил,
и я услышал: бисмилла рахман рахим.
Арба с дровами и железом. Дровосек
хрипит жене, натужно кашляя в рукав,
что всё закончится к утру. Но он не прав.
Безумно пахнет абрикосами. Весна,
жара и тиф. Глоток воды. Глоток вина.
Ты не поверишь — это двадцать первый век.
Не верь. Начнёшь считать века, и эта спесь
тебя убьёт.
Короткий свист. Адреналин
сминает воздух в кулаках. Свистящий клин
пронзает стену. Мёдом брызгает стена.
Здесь по сюжету начинается война.
И не кончается. Как минимум — не здесь.
Читать и думать, читать и думать…
Строка и, даже, пол строки — целый мир, отдельное стихотворение, отдельная вера…
А «отче наш», где слышишь всякий раз: «…и не ввали нас во искушение, но избавь нас от лукавого…»
Оказывается, господь может ввести » во искушение..». зачем? Кто он?
«Медом брызгает стена…» Ох как!
Читаю и думаю…
Спасибо, Андрей.
…и есть ли он? Или: зачем мы его придумываем себе — такого?